ТВОРЧЕСТВО Е.П. РОСТОПЧИНОЙ КАК АПОЛОГИЯ ЖЕНСКОЙ ЭСТЕТИКИ (К ВОПРОСУ ИСТОРИОГРАФИИ РУССКОЙ ЖЕНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ)

Павлова Надежда Ивановна

канд. филол. наук, доцент ТвГТУ, г. Тверь

E-mail: nadija_80@mail.ru

Период 1830—1840-х гг. в истории русской литературы, помимо стремительного процесcа литературного развития, отмечен станов­лением женского писательства в России. Именно в эту эпоху на литературной авансцене появляется целый ряд блистательных женских имен, стоявших у истоков формирования дискурса русской женской литературы (К.К. Павлова, Е.А. Ган, М.С. Жукова, А.Я. Панаева, А.Я. Марченко и др.). В своей статье я хотела бы обратиться к творчеству одной из ярких представительниц той эпохи — Евдокии Петровны Ростопчиной (1811—1858) в связи с актуальными проблемами изучения женского авторства и осмыс­ления женской литературы как историко-культурного феномена.

Творческая биография Е.П. Ростопчиной — поэтессы «пушкин­ской плеяды», олицетворяющей одно из самых ярких женских поэтических дарований в русской литературе 1830—1850-х гг., — относится к тому уникальному явлению, когда женщине-автору выпало пережить писательский триумф и проявить собственную неповторимую индивидуальность среди признанных гениев (В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова). В феномене Ростопчиной обращает на себя внимание не столько факт прижизненного успеха писательницы, сколько его сопряженность с открытой установкой выражать в творчестве собственное женское «Я», делать его предметом многостороннего художественного изображения: «А я, я женщина во всем значеньи слова, / Всем женским склонностям покорна я вполне <…>» [3, c. 99] («Искушенье»,1839). Женскую доминанту поэтического дарования Ростопчиной отмечали многие ее литературные современники П.А. Вяземский, Ф.И. Тютчев, А.Н. Майков и др.

Особенности авторской саморепрезентации обнаруживают принципиальную значимость для Ростопчиной категории пола/гендера в определении природы творчества. По сути, можно говорить о том, что в творчестве писательницы формируется дискурс, не только утверждающий исключительную ценность женского письма, но и выявляющий феминистские коннотации в определении авторской позиции писательницы. Программным в этом отношении является стихотворение «Как должны писать женщины» (1840), где поэтесса признается в своей приверженности женскому творческому даро­ванию: «…женские стихи особенной усладой / Мне привлекательны; но каждый женский стих / Волнует сердце мне, и в море дум моих / Он отражается тоскою и отрадой» [3, с. 133]. Мотив исключительности женского мировосприятия, уникальности женской субъективности, поэтической по своей сути, запечатлен в стихотворении «Звезды полуночи» (1840). Именно в женщине, по Ростопчиной, заключен творческий потенциал, благодаря которому она заведомо является творцом. Несмотря на то что женская тема далеко не исчерпывала многогранность таланта Ростопчиной (достаточно вспомнить ее гражданскую лирику, декабристские стихи и поэтическую дилогию «Неравный брак», принесшую Ростопчиной репутацию опальной поэтессы), тем не менее, можно говорить о том, что писательница едва ли не более настойчиво по сравнению со своими современницами выражала позицию апологета равноправия и свободы женской личности во всех ее проявлениях. первостепенная значимость для Ростопчиной темы женского писательства и ее интерпретация.

Намеченная в лирике, тема писательского самоопределения наиболее интенсивное развитие получает в крупных произведениях Ростопчиной, созданных в конце 1840—1850-х гг., а именно тех, в которых возникает образ женщины-автора и тема творческой самореализации разрабатывается в качестве центральной. Таковы стихотворный цикл «Неизвестный роман» (1848) и роман в стихах «Поэзия и проза жизни. Дневник девушки» (1850). Последний представляет собой своеобразное женское переложение всем известного романа Пушкина. Не останавливаясь подробно на анализе этого исключительно интересного текста Ростопчиной, требующего отдельного рассмотрения, позволю себе выделить некоторые его особенности, репрезентативные с точки зрения возникающего в творчестве Ростопчиной концепта женского письма. Героиня романа Ростопчиной по имени Зинаида, в отличие от мечтательницы-Татьяны, с которой прослеживается явное сходство, обладает поэтическим даром, то есть способностью воплощать в себя в слове. Эта доминанта в образе героини позволяет рассматривать текст Ростопчиной в диалоге и даже полемике со своим знаменитым старшим современником в том смысле, что в нем опровергается идеальная модель женственности, воплощенная в образе Татьяны и, соответ­ственно, реализация в любовной сфере как единственно возможная для женщины. «Но деятельный дух создания молодого / Но пылкое его стремленье ограничить / Лишь созерцаньем — нет, это невоз­можно! / Нет, я не вынесу неполного удела» [1, № 6, с. 144], — размышляет Зинаида, тоскуя от одиночества и однообразия жизни в столичном доме своей тетушки. Намеченная сюжетная линия о женской реализации в словесном творчестве позволяет избежать традиционной трактовки центрального женского образа романа Ростопчиной и выявляет сопротивление авторских стратегий традиционным в литературе моделям женственности. В финале этого романа недвусмысленно звучит мысль о смерти Зинаиды, пережившей несчастную любовь к герою по имени Владимир (замечу, что он, в отличие от протагонистки, полностью соответствует мужскому типу романтического героя-индивидуалиста, со свойственным ему ощуще­нием жизненной разочарованности). В контексте дискурса о творчестве смерть Зинаиды может быть интерпретирована как метафора ее нереализованности, что в своем роде коррелирует не только с общей концепцией маргинальности женского авторства в русском литературном каноне [6], но и с писательской драмой самой Ростопчиной.

Речь идет о конфликте невостребованности, который остро переживает писательница к началу 1850-х гг., когда Ростопчина, открыто не приемлющая утверждавшиеся в то время в литературе эстетические принципы натуральной школы, оказывается, по выражению литературоведа М.Ш. Файнштейна, «чужой среди непонятых ей “мнений и начал”» [5, с. 96]. Фактически этот период отмечен началом процесса прижизненной ее маргинализации. Наметившийся кризис в литературной деятельности Ростопчиной выразился прежде всего в усилении звучания темы женского писательского самоопределения в этот период, указывая на обострение внутреннего конфликта автора-женщины, отстаивающей право реализовывать в творчестве свое «Я».

В стихотворном цикле «Неизвестный роман» возникает образ героини, в облике которой угадываются черты творческой личности самой Ростопчиной. Циклу предпослано вступление, написанное в прозаической форме и рассказывающее историю провинциальной поэтессы, «молодой, прекрасной» и чрезвычайно образованной жены помещика З., тайно писавшей стихи — «отрывистые строфы поэмы страсти», о существовании которых становится известно лишь после ее смерти. Преобладающие в прозаическом вступлении мотивы неузнанности, непонимания, творческой нереализованности, забвения, бесславной смерти, которыми атрибутирован образ женской творческой натуры, позволяют выделить доминанту писательского сознания самой Ростопчиной и определить ее как травматичную. Подтверждением этого предположения может служить письмо Ростопчиной А.П. Плетневу, где возникает мотив смерти, сублимирующей желание автора быть признанной и понятой. «Все, что теперь меня преследует, ненавидит и бранит, тогда примется сожалеть обо мне, и вместо всех врагов и порицателей у меня явятся приверженцы и заступники… Посмотрела и послушала бы я из-под земли, что станут говорить, когда меня не будет в живых <…>» [3, c. 355].

Случайно найденные «листки», напоминающие «нечто вроде дневника» [3, с. 172], сразу вызывают восторг и восхищение обнаружившей их публики, которая бросились «разбирать, читать, декламировать» их и «развозить» по разным сторонам «чудную новость». В письме издателю господин N. N. выражает уверенность в том, что «некоторые читатели и в особенности многие читательницы будут заинтересованы новым небывалым явлением, — женскими стихами без имени и подписи, без всякого притязания на авторитет и известность» [3, c. 173]. Не случайна в этом отношении и та деталь, что стихи умершей поэтессы читают именно женщины: «Мы все были тут, — Предводительница, Прокурорша, Советница <…>» и, наконец, жившая по соседству приятельница, которая «наплакалась вдоволь, читая и перечитывая их» [3, c. 174]. Возникающий таким образом мотив предназначения и адресации женского творчества именно читательнице, а не читателю, находит свое развитие в других произведениях Ростопчиной. Так, в эпилоге опубликованного несколько позже романа в стихах «Поэзия и проза жизни. Дневник девушки» автор, обращаясь к читателю, предполагает: «И вы, читавши рассказ ее смиренный / простую исповедь восторженной души / Вы, верно, молоды, вы, верно, хороши, / Вы, верно, женщина…» [1, № 22, с. 311]. Аналогичный прием апелляции к женщине-читательнице неоднократно встречается и в стихотво­рениях Ростопчиной («Равнодушной», 1830; «Прежней наперснице», 1834; «Моим двум приятельницам», 1848 и др.).

Таким образом, можно видеть, что в творчестве Ростопчиной утверждается дискурс женской литературы как отдельного канала коммуникации между женщинами — представительницами собственного социокультурного сообщества. О явно феминистски ориентированной позиции писательницы свидетельствует и одно из эпистолярных свидетельств, которое можно рассматривать как своего рода манифест женского письма.

Речь идет о письме, адресованному к Ф.А. Кони от 10 мая 1854 г. В нем писательница высказывается в защиту своей драмы «Дочь Дон Жуана», возражая против обстоятельств, препятствующих ее публи­кации. Характеризуя свою героиню, Ростопчина говорит о том, что она «представительница огромного числа женщин» [3, c. 378], «женщина, оклеветанная мужчинами и преследуемая ими» [3, c. 378], видевшая как автор свою задачу «выводить в <…> твореньях одни только женские личности, преимущественно изобличая их в столкно­веньи с мужчинами <…>» [3, с. 377], которые «сводят <…> с пьедестала» ради собственного превосходства. «Вследствие такого убежденья, — продолжает Ростопчина, — я держу перо в руке как орудие, единственно нам данное против вас; <…> наконец, рассудив, что мы и на суду мирском точно так, как перед судом государственного правосудия, безгласны (выделено мною. — Н.П.) и безответны против вашей милости и не допускаемы даже в свидетели, рассчитав, что на каких-нибудь 150 или 200 пишущих женщин на всей поверхности земного шара можно предположить по крайней мере 10 000 писателей мужского пола, я нахожу, что ваш долг и наша обязанность отстаивать себя сколько можно, заступаться за падших сестер и высказывать вам иногда такие истины в притчах, которых ни один из вас не скажет, не смягчив их какими-нибудь увертками или извиняющими обстоятельствами» [3, с. 378]. Присутствующие здесь мотивы понимания женского авторства как миссии, возложенной на писательниц, как единственной возможности для женщины выразить себя свидетельствуют о степени осознания Ростопчиной того явления, которое лишь в конце XX в. получит название фаллологоцентризма. Не будет преувеличением заметить, что пафос воззвания писательницы кореллирует с призывом теоретиков французского феминизма «писать себя» [4, c. 75]. А мотив борьбы, возникающий здесь в образе орудия-пера, буквально реализует призыв Э. Сиксу «действием письма выковать собственное оружие против вседержавного логоса» [4, с. 76]. Более того, такой авторский взгляд на сущность женского писательства значительно опережая время, оказывается во многом созвучным современному пониманию феномена женской прозы как культурно-эстетического явления, которое, по словам одной из исследовательниц Т. Ровенской, созидается только благодаря осознанию писательницами собственной принадлежности к «самобытной фемининной культуре» [2].

Таким образом, феминистски воинствующая тональность этого текста звучит как апология «женского письма». Воплощенная в нем интенция объединения «пишущих женщин» во имя того, чтобы открыто выражать в творчестве свое женское «Я» и тем самым демистифицировать созданные мужчинами образцы женственности, перекликается с современными постструктуралистскими концепциями о женской писательской практике и позволяет со всей смелостью считать Ростопчину одной из первых провозвестниц женского письма и женской эстетики.

Список литературы:

1. Гр. Ростопчина Е.П. Поэзия и проза жизни. Дневник девушки // Москвитянин. — 1850. — № 5—24.
2. Ровенская Т. Феномен женщины говорящей. Проблема идентификации женской прозы 80—90-х годов // Женский дискурс в литературном процессе России конца XX века [Электронный ресурс]. — М., 2002. — 1 электрон. опт. диск (CD-ROM).
3. Ростопчина Е.П. Стихотворения. Проза. Письма. М.: Советская Россия, 1986. — 446 c.
4. Сиксу Э. Хохот медузы // Гендерные исследования. — 1999. — № 3. — С. 71—88.
5. Файнштейн М.Ш. Писательницы пушкинской поры. Историко-литературные очерки. Л.: Наука, 1989. — 175 с.
6. Хайдебранд Ренате фон, Винко Симоне. Работа с литературным каноном: проблема гендерной дифференциации при восприятии (рецепции) и оценке литературного произведения // Пол. Гендер. Культура. — Вып. 2. — М., 2000. — С. 21—81.