АНТРАКТОВОЙ  МУЗЫКИ  УДАРНИК  ОТСТАВНОЙ.  ИЗ  ИСТОРИИ  МУЗЫКАЛЬНО-ТЕАТРАЛЬНОГО  БЫТА  РУБЕЖА  XIX—XX  ВВ.

Наумов  Александр  Владимирович

канд.  искусствоведения,  доцент  Московской  государственной  консерватории  им.  П.И.  Чайковского,  РФ,  г.  Москва

E-mail: 

HE   WAS  A  PERCUSSIONIST  OF  THE  ANTRECTOMY  ORCHESTER  IN  RETIREMENT.  FROM  THE  HISTORY  OF  MUSICAL  AND  THEATRICAL  LIFE  AT  THE  TURN  OF  THE  XIX—XX  CENTURIES

Naumov  Alexandr

cand.  of  fine  arts,  associate  professor  of  Moscow  State  conservatory,  Russia  Moscow

АННОТАЦИЯ

Работа  опирается  на  ранее  не  публиковавшиеся  материалы  архивного  дела  С.  Недзейко,  служившего  в  оркестрах  Дирекции  Императорских  (при  советской  власти  —  академических)  театров  в  1899—1929  гг.  Биография  этого  артиста  позволяет  увидеть,  как  в  обстоятельствах  частной  жизни  отражаются  исторические  события  и  явления  культуры  Серебряного  века  и  окружающих  его  времен.

ABSTRACT

The  article  is  a  biographical  essay  devoted  to  Stanislav  Nedzeiko,  cornet-  and  percussion  player  in  orchestras  of  the  Empreror’s  (State  academic  in  USSR)  theatres  in  Russia,  1899—1929.  The  most  important  method  is  a  sourse-study,  part  of  the  materials  were  not  published  previously.  Basing  on  these  documents,  we  can  imagine  a  model  of  a  particular  musician’s  life  as  a  mirror  of  great  Russian  “Sylver  Age”  and  cultural  times  surrounding  it.

.

Ключевые  слова:  ударные;  Императорский  театр;  театральная  музыка;  Московская  консерватория.

Keywords:  percussion;  Russian  Empreror’s  theater;  theatrical  music;  Moscow  conservatory.

В  истории  отечественной  музыкальной  культуры  достаточно  еще  «белых  пятен».  Особенно  пестрят  ими  разделы,  относящиеся  к  области  практического,  повседневного  быта,  незаметно,  так  что  нельзя  установить  точной  границы  между  возвышенным  и  земным,  перетекающим  в  творчество  и  вдохновение.  Музыковедение  советского  периода  уделяло  вопросам,  связанным  с  жизнью  в  искусстве  как  разновидностью  обыденной  жизни,  достаточно  малое  внимание.  Стоило  задуматься  о  том,  где  жили,  что  ели  и  носили,  на  какие  средства  приобретали  нотную  бумагу  и  настраивали  инструменты  великие  представители  отечественной  композиторской  и  исполнительской  школы,  так  почти  сразу  исследователи  натыкались  либо  на  удручающую  недостаточность  сведений,  либо  на  их  крамольное  несоответствие  идеологическим  представлениям  «развитого  социализма»  о  «темном  царском  прошлом».  Иногда  выходило  и  хуже  —  рассказ  о  неблагополучии  давней  жизни  входил  в  опасный  резонанс  с  картинами  современности,  заставлял  увидеть  прошедшее  в  настоящем,  обращался  злобной  сатирой  на  устройство  жизни  в  СССР.  В  ряде  случаев  инициативу  исследователей  ограничивала  своеобразная  этика:  в  России  издревле  не  принято  кичиться  богатством  и  вслух  проклинать  бедность,  выставлять  напоказ  болезни  и  скорби,  жаловаться  на  начальственный  произвол  или  невостребованность.  Все,  кто  писал  о  музыке  до  середины  1980-х,  когда  научную  сферу  пронизали  сквозняки  журналистики,  придерживались  этого  «принципа  скромности»  и  дошли  до  того,  что  биографика  нашего  искусства  почти  полностью  отгородилась  от  аналитики.  В  результате,  публикации,  к  примеру,  репринта  дневников  П.  Чайковского,  изданных  в  Европе  еще  в  1923  г.  [11]  или  книг  С.  Волкова  о  Д.  Шостаковиче,  основанных  на  сокрытом  дотоле  откровенном  материале  [1],  даже  при  сомнениях  в  их  достоверности  производили  эффект  разорвавшихся  бомб.  За  последние  несколько  десятилетий  стандарты  значительно  трансформировались,  однако,  и  сейчас  равновесие  благоразумно-корректного  тона  в  изложении  жизненных  подробностей  дается  исследователям  не  всегда,  подчас  вызывая  серьезные  нарекания. 

Одним  из  поводов  к  раскрытию  новых  архивных  фактов  традиционно  служили  и  служат  юбилеи  крупных  музыкантов,  а  также  организаций  —  театров,  филармоний,  консерваторий.  Данная  публикация  —  не  исключение,  она  родилась  в  ходе  сбора  материала  для  готовящейся  к  изданию  Энциклопедии  Московской  консерватории,  150-летие  которой  будет  отмечаться  в  2016  г.  Многостраничный  справочник  обещает  вместить  и  новейшую  информацию  о  современности  крупнейшего  музыкального  ВУЗа  страны,  и  пересмотр  некоторых  устаревших  позиций  во  взглядах  на  его  полуторавековой  путь.  Формат  Энциклопедии  не  позволит,  конечно,  включить  сюда  все  подробности,  открывающиеся  при  знакомстве  с  документами,  а  кроме  того,  целый  ряд  деталей  неминуемо  окажется  вне  собственно  «консерваторской»  проблематики.  В  такой  вот  «контекстуальный  отсев»  попадут  многие  биографии  артистов,  большая  часть  жизни  которых  прошла  на  сцене,  в  сольном  или  оркестровом  музицировании.  Они  приходили  на  преподавательскую  работу,  когда  выступления  становились  не  по  силам  или  этот  момент  ощутимо  приближался.  Нередко  смена  специализации  продлевала  карьеру  весьма  значительно,  а  ученики  создавали  славу,  о  которой  трудно  было  бы  мечтать,  занимая  скромное  место  в  яме  Большого  театра.  Так  случалось  не  всегда,  но  случаи  бывали.  Среди  фигур,  чьи  педагогические  заслуги  оценены  в  старых  справочниках  более  чем  скромно:  «в  1916—1933  работал  в  Московской  консерватории»  [8,  с.  564],  числится  и  Станислав  Фомич  Недзейко  (1867—1936),  артист  ГАБТ,  преподаватель  по  классу  ударных  инструментов.  В  новой  Энциклопедии  о  нем  не  будет  написано  больше,  чем  прежде,  —  не  позволит  объемный  регламент,  да  и  новых  выдающихся  заслуг  перед  великим  искусством  архивные  изыскания  не  откроют,  но  жизнь  этого  человека,  уникальная  и  типичная  в  один  и  тот  же  момент,  на  наш  взгляд,  поучительна  и  достойна  описания.  Основным  источником,  к  которому  мы  будем  в  дальнейшем  обращаться  без  полных  ссылок,  являются  документы  из  фонда  РГАЛИ  [4],  содержащие  максимум  информации  об  исполнительской  стороне  творческого  пути  консерваторского  преподавателя  и  рисующие  наиболее  полный  его  портрет.

Родился  он  в  Царском  селе.  Так  значится  в  карточке,  заполненной  в  1917  г.  по  требованию  Всерабис’а  [л.  55]  и  закрытой  в  1933  г.  по  причине  окончательного  выхода  на  пенсию  (год  кончины  в  разных  источниках  указывается  по-разному,  однако,  свои  последние  профессиональные  документы  С.  Недзейко  успел  оформить  собственноручно).  Глава  семьи  был,  как  писали  до  революции,  «отставным  рядовым,  служившим  в  Служительской  Команде  Александровского  Кадетского  корпуса»  [л.  31об.],  а  после  революции  —  попросту  сторожем  [л.  53об].  С  социальным  происхождением,  чрезвычайно  важным  пунктом  как  до,  так  и  после  революционного  водораздела,  имеет  место  быть  легкая  путаница:  больше  похоже  на  правду  определение  «из  Колпинских  мещан»  [л.  29],  замененное  в  1920-х  на  более  «престижное»  крестьянское.  На  современный  взгляд,  разницы  особой  нет,  —  и  так  не  дворяне,  и  эдак  не  купцы;  но  в  этом  –  одна  из  ускользнувших  от  нас  черточек  раннесоветского  времени,  когда  деревенская  голытьба  считалась  более  основательной  поддержкой  рабочему  пролетариату,  нежели  зыбкая  городская  служило-торгующая  мелочь.  Поляки  по  корням,  Недзейко  жили  в  России  давно:  в  анкете  гордая  строка  о  подданстве  —  «от  рождения  русский»,  —  но  веры  своей  не  оставили.  Католики,  они  крестились,  венчались  и  крестили  детей  в  Екатерининском  костеле,  пока  жили  в  Петербурге,  и  в  приходе  Петра  и  Павла,  располагавшемся  неподалеку  от  Большого  театра,  после  переезда  в  Москву.  Этот  костел  на  Малой  Лубянке,  неподалеку  от  Театральной  площади,  с  тех  пор  как  был  отстроен  в  1839—1845  гг.,  притягивал  к  себе  «русских  иностранцев»  всех  национальностей,  был  своеобразным  пунктом  связи  с  далекой  родиной  для  тех,  кто  имел  хотя  бы  малое  желание  поддерживать  эту  связь.

У  Недзейко  детей  было  шестеро,  дочери  родились  в  северной  столице:  Варвара  14  октября  1898  года,  Ядвига  —  10  октября  1901  года,  Элеонора  —  12  февраля  1904  года  и  Люция  —  29  июля  1906  года  [л.  6],  сыновья  —  уже  в  Москве:  «Москва,  римско-католический  приход  Свв.  Петра  и  Павла.  Свидетельство  о  рождении  и  крещении.  1910  года  октября  8-го  дня  в  Москве  окрещен  младенец  именем  Эдуард  со  всеми  обрядами  таинства:  артиста  Императорских  театров  Станислава  Фомича  и  Люции  Антоновны,  урожденной  Архимович,  Недзейко  супругов  сын,  родившийся  третьего  сентября  того  же  года.  Москва,  11  января  1911»  [л.  39].

Метрики  детей  сдавались  в  Контору  Дирекции  Императорских  театров.  Порядки  крепостного  права,  отмененного  уже  с  полвека  назад,  продолжали  удерживаться  здесь  в  мелочах.  Музыканты  Придворного  ведомства  находились  в  полном  распоряжении  начальства,  контракты  обязывали  почти  в  любой  час  дня  и  ночи  быть  готовыми  занять  служебное  место,  отчитываться  в  перемещениях  по  городу,  испрашивать  отпуска  для  отъезда  даже  на  один,  свободный  по  афише  день  [3].  Кабальные  правила  распространялись  и  на  детей  артистов:  половина  личного  дела  Станислава  Недзейко  —  прошения  о  выдаче  копий  с  метрики  то  одной,  то  другой  дочери  для  определения  их  на  учебу,  оформления  различных  имущественных  документов  и  пр.  [лл.  10—14].  Эти  письма  в  Дирекцию  написаны  крупным,  немного  корявым  старательным  почерком  человека,  редко  берущего  в  руки  перо.  Встречаются  грамматические  ошибки,  характерные  для  «польского  акцента».  Лишь  под  самый  занавес  царского  режима  обыкновение  Конторы  держать  людей  «в  заложниках»  оставлено:  в  ответ  на  очередное  прошение  выдаче  метрики  для  младшей,  Люции,  была  неожиданно  получена  на  руки  не  копия,  а  оригинал  на  гербовой  бумаге  [лл.  48—51].  Между  тем,  еще  совсем  незадолго  до  этого,  летом  1915  г.,  аналогичная  просьба,  поданная  в  связи  с  определением  другой  девочки,  Ядвиги  «в  учебное  заведение»,  обрушила  целую  лавину  бюрократической  переписки.  Те  каникулы  проводили  под  Петербургом,  на  даче.  Дирекция  выслала  копию  метрики  в  местное  полицейское  управление,  к  бумаге  прилагалось  распоряжение  о  выдаче  бланка;  Полицейское  управление  затребовало  еще  одно  прошение  —  о  предоставлении  такого  бланка.  Наконец,  второй  экземпляр  искомого  документа  (на  заветном  бланке)  был  отправлен  назад,  в  Москву,  где  служил  заявитель,  и  подшит  вместе  с  остальной  писаниной  к  личному  делу  артиста  [лл.  23—27].  Поступила  ли  дочь  в  балет?  Скорее  всего,  да.  Для  «детей  театра»  здесь  всегда  были  льготы,  из  таких  вот  неприметных  девочек  вышла  и  знаменитая  Анна  Павлова.  Люция  Недзейко  в  историю  театра  не  вошла,  но  судьба  ее,  кажется,  сложилась  благополучно  —  в  иждивенках  на  руках  престарелого  отца  она  по  более  поздним  документам  не  числилась.

А  его  собственное  образование  и  впрямь  было  весьма  скромным.  Согласно  анкете  1929  г.,  наиболее  подробно,  уже  по-советски  расспрашивавшей  членов  нового  общества  об  их  прошлом  и  настоящем,  «учился  в  военной  школе  2-го  стрелкового  полка  г.  Детское  село  [так  наскоро  переименовали  Царское  после  революции  —  А.Н.]  у  профессора  Петербургской  Консерватории  Вурма  с  9  лет  до  1885  г.»  [л.  53об.].  В  графе  «специальность»  на  карточке  Всерабис  указан  вначале  корнет,  –  очевидно,  игре  на  нем  и  учил  профессор  В.  Вурм  (1826—1904),  брауншвейгский  корнетист  и  трубач,  с  1847  г.  живший  в  России  [7].  Ударные  инструменты,  уроки  игры  на  которых  давал  другой  профессор,  артист  оркестра  Мариинки,  К.  Рюдигер  (1852  —  после  1908)  [5],  появились  позднее,  но,  между  тем,  именно  они  стали  основным  «средством  производства»  в  его  театральной  карьере.  Удалось  ли  Недзейко  все-таки  поиграть  на  корнете?  Как  свидетельствует  все  та  же  дотошная  анкета,  до  поступления  в  Императорский  театр  он  был  на  военной  службе,  вначале  обязательной,  все  в  том  же  2-м  Царскосельском  стрелковом  батальоне  (1885—1891),  а  потом  и  по  вольному  найму  —  в  Кавалергардском  полку  (1891—1899).  Во  время  одного  из  парадов  красавца-кавалергарда  и  приметила  его  будущая  жена,  красавица-артистка  Люция  Архимович.  Чтобы  быть  ближе  к  ней,  он  оставил  и  блестящий  мундир,  и  духовой  инструмент.  Впрочем,  армейское  прошлое  еще  пришлось  вспомнить:  «Время  поступления  в  Красную  армию  —  добровольно,  с  1919  по  1921  г.,  в  17-м  Реневском  полку,  переформирован  в  стрелковый  полк,  переведен  в  107  стрелковый  полк,  демобилизован  5  ноября  1921,  документы  имеются;  принимал  участие  в  симфонических  концертах  в  Клубе  1-го  Московского  караульного  полка»  [л.  54]. 

В  год  революции  Недзейко  исполнилось  50.  Не  в  Красную  бы  армию,  а  на  заслуженный  отдых  и  преподавательскую  работу,  но  судьба  распорядилась  иначе,  продлив  суматошные  будни  оркестранта  еще  на  целое  десятилетие.  К  новым  порядкам  привыкал  с  трудом:  то  ли  свобода,  то  ли  очередное  рабство.  Вот  документ:  «В  Дирекцию  государственных  театров.  Заявление.  Прошу  Дирекцию  сложить  с  меня  наложенный  на  меня  за  спектакль  18  октября  Аиду  штраф.  В  последнем  акте  я  окончил  свою  партию  и  ушел  домой  не  зная  того  что  нельзя  не  играющему  выходить  до  конца  оперы  но  больше  этого  не  повторится.  С.  Недзейко  21  октября  1919  Пометка:  заслушано  Дирекцией.  Резолюция:  принято  условно»  [л.  47].  Советское  начальство  и  само  не  понимало,  должен  ли  оркестрант  на  третьем  десятке  лет  службы  досиживать  спектакль  до  последнего  поклона,  или  может  себе  позволить,  как  всю  жизнь  делал,  отыграть  партию  и  уйти  домой  по  улицам,  на  которых  при  новом  режиме  совсем  не  безопасно  появляться  затемно.

Да,  театральной  службе,  сменившей  военную,  была  отдана  вся  вторая  половина  жизни.  Более  престижная  (Придворное  ведомство)  и  легкая,  без  парадных  маршей  в  любую  погоду,  она  отнюдь  не  сулила  прибавки  выгод  в  материальном  плане.  Музыканты  оркестра,  хор  и  кордебалет  Императорских  театров  получали  немного.  Недзейко  начинал  с  «разовых»  по  2  рубля  за  выход,  потом,  с  поступлением  в  штат,  имел  оклад  540  р.  в  год,  и,  учитывая  прибавки  по  выслуге  лет,  постепенно  дошел  до  600.  Столько  же  стоил,  для  сравнения,  один  шаляпинский  костюм  Бориса  Годунова  (парча,  жемчуг,  меха),  изготовленный  по  эскизу  А.  Головина  и  арендованный  С.  Дягилевым  для  парижского  триумфа  [10,  с.  483].  Сам  Ф.  Шаляпин  получал  в  год  30  000  р.,  не  считая  бенефисов  и  концертных  приработков,  из-за  которых  возникали  бесконечные  выяснения  отношений  с  Дирекцией.  Цены,  правда,  были  не  нынешние,  но  и  семья  росла,  а  жизнь  в  Петербурге  не  дешевела.

Первые  10  лет  службы  Недзейко,  и  этим,  возможно,  объяснялась  скромность  гонорара,  прошли  в  «оркестре  антрактовой  музыки»  Александринского  театра.  В  те  времена  существовала  традиция  развлекать  публику  до  начала  действия  и  в  перерывах  между  отделениями  (иногда  за  вечер  давали  не  одну  пьесу,  а  несколько).  Репертуар  «оркестров  в  фойе»,  обычно  духовых,  был  ограничен  соответствующей  функциональной  спецификой.  Легкая  музыка:  галопы,  польки,  марши  и  вальсы;  в  особо  торжественных  случаях  играли  и  гимны,  и  фрагменты  из  опер,  и  опереточные  увертюры.  Изыски  не  приветствовались,  да  и  вслушиваться  в  звучание  никто  не  старался.  Атмосфера  веселого  вечера,  за  которую  отвечала  антрактовая  музыка,  более  зависела  от  самого  ее  наличия,  нежели  от  конкретных  исполняемых  произведений.  Разумеется,  задачи  соответствовать  действию,  происходящему  на  сцене,  здесь  не  ставилось:  спектаклю  как  таковому  аккомпанировал  другой  оркестр,  подобранный  из  музыкантов  иной  квалификации  и  занимавший  иное  место  в  сложной  придворной  иерархии  (частные  антрепризы  имели,  конечно,  один  «комплект  музыкантов»  на  все  случаи).  Традиция  «театра-развлечения»,  «театра-праздника»  к  концу  XIX  в.  постепенно  отходила  в  прошлое.  В  1898  г.,  открывая  МХТ,  К.  Станиславский  и  Вл.  Немирович-Данченко  решительно  отказались  от  всяких  отвлекающих  моментов,  взяли  курс  на  «театр-кафедру»,  «театр-школу»,  «театр-храм».  Начинание  было  встречено  неоднозначно.  Немирович  вспоминал,  как  сокрушалась  М.  Ермолова:  «…жаль,  что  вы  уничтожили  оркестр.  Звуки  музыки  перед  поднятием  занавеса  так  хорошо  настраивают  нас,  актеров»  [9,  c.  77]. 

Чуткий  реформатор,  В.  Теляковский,  занявший  в  1899  г.  место  директора  Московских  театров,  уже  тогда  отметил  важность  строгой  сосредоточенности  публики  на  представлении  как  таковом,  необходимости  заимствования  у  МХТ  лучших  черт  общественно-творческого  служения.  Воздействовать  в  этом  плане  на  косную  государственную  систему  было  гораздо  сложнее,  нежели  производить  реформы  в  частном,  а  затем  паевом  хозяйстве  художественников.  Ждать  отклика  на  каждую  инициативу  приходилось  годами.  Еще  в  1902-м  Теляковский  предложил  отменить  антрактовые  оркестры,  но  сама  эта  мысль  показалась  дикой  завсегдатаям  московского  Малого,  петербургских  Михайловского  и  Александринки.  Неожиданную  помощь  оказало  сокращение  бюджетов  Министерства  Двора,  спровоцированное  революцией  1905—1907  гг.:  три  band’ы  вывели  в  отставку  [10,  с.  462]. 

Удар  постарались  смягчить.  В  послужном  формуляре  Недзейко  значится:  «С  1  сентября  1908  г.,  виду  упразднения  оркестров  антрактной  музыки  при  драматических  спектаклях,  предписанием  в  должности  Директора  Императорских  театров  от  27  августа  1908  г.  за  №  2513  уволен  от  службы  Дирекции.  По  Высочайшему  повелению,  последовавшему  в  18-й  день  декабря  1908  г.,  всемилостивейше  назначено  в  единовременное  пособие  за  его  службу,  в  размере  1350  рублей,  с  тем  условием,  что,  в  случае  приема  вскоре  на  службу  по  ведомству  Дирекции  Императорских  театров,  назначенная  выдача  должна  быть  принята  во  внимание  и  может  подлежать  частичному  возврату  или  удержанию;  на  основании  чего  и  в  виду  назначения  Недзейко  с  1  августа  в  оркестр  к  Императорским  Московским  театрам,  разрешено  выдать  в  пособие  лишь  500  рублей»  [л.  6]. 

Перевод  в  Москву  и  вправду  состоялся,  но  лишь  год  спустя,  после  нескольких  прослушиваний  и  других  унизительных  хлопот:  «…Предлагаю  Конторе  согласно  протокола  Комиссии  по  делам  оркестра  от  29  августа  1909  г.  перевести  с  1  августа  с.г.  артиста-музыканта  на  ударных  инструментах  Императорских  московских  театров  Андреева  с  оклада  780  р.  на  освободившийся  оклад  900  р.  в  год,  а  на  его  место  и  оклад  определить  с  означенного  числа  артиста-музыканта  упраздненного  оркестра  при  драматической  труппе  Императорских  С-Петербургских  театров  Недзейко.  Подпись:  Директор  Императорских  театров  Теляковский,  7  сентября  1909  г.  Резолюция:  к  исполнению,  Н.  фон  Боль.  Штамп:  объявлено  в  журнале  распоряжений  11  сентября  1909  за  №  123.  Подписано:  читал,  С.  Недзейко»  [л.  1].  Теперь  он  играет  в  «настоящем»  оперном  оркестре,  денег  платят  больше,  но  приходится  переехать  в  чужой  город,  оставив  в  Петербурге  мать  и  сестру.  Жизнь  на  два  дома  выходила  ничуть  не  дешевле  прежней,  да  и  окончательно  притерпеться  к  Первопрестольной,  кажется,  так  и  не  сумели:  каждое  лето  проводили  то  в  Павловске,  то  в  Царском,  —  воссоединяли  семью,  знакомили-сдруживали  детей-племянников.

Служба  в  Москве  началась  с  характерного  казуса:

«Распоряжение.  По  приказанию  г.  Управляющего  Конторою,  исполняющий  обязанности  заведующего  делами  оркестров  просит  Ваше  превосходительство  сделать  распоряжение  об  освидетельствовании  состояния  здоровья  артиста-музыканта  Станислава  Недзейко,  прибывшего  из  Павловска  СПб  губернии»  [л.  2об.].  О  здоровье  артистов  заботились  недреманно.  Мотивировка,  конечно,  была  самая  прагматичная:  дублеров  старались  не  держать,  денег  лишних  не  платить,  –  ни  по  бюллетеню,  ни  по  замене.  «Заключение  врача  №  1492.  Вышеозначенный  артист  оркестра  Станислав  Фомич  Недзейко,  согласно  результатов  произведенного  врачебного  освидетельствования,  может  быть  допущен  до  исполнения  служебных  обязанностей,  но,  ввиду  прибытия  из  неблагополучной  по  холере  местности,  должен  являться  в  течение  5  дней  в  приемный  покой  для  освидетельствования.  Врач  при  Дирекции  Г.  Листов»  [л.  3].  Карантин  был  выдержан,  но  медицинские  истории  в  жизни  на  этом  не  закончились.  Вот  в  деле  стандартный  печатный  бланк  «Извещения  о  заразном  заболевании»  —  синяя  бумага,  крупный  черный  шрифт,  небрежный  почерк  фельдшера:

«Кто  болен?  Дочь  г-на  Недзейко  Элеонора,  5  лет

Болезнь?  —  инфекционная

Когда  заболел?  9  октября  1909  г.

Где  живет?  Трубная  улица,  дом  Гевенова,  кв.  №  45

Какие  приняты  санитарные  меры?  Артист  оркестра  г.  Недзейко  не  должен  являться  на  службу  и  иметь  общение  со  служащими  при  Дирекции  вплоть  до  окончания  карантина  <…>  Старший  врач  (неразб.)  Резолюция:  к  исполнению.  Н.  фон  Боль.  Штамп:  объявлено  16  октября,  №  139»  [л.  8].  Чем  болела  девочка,  теперь  уже  и  не  важно,  слава  Богу,  —  выжила,  но  карантин  семейству  Недзейко  предстоял  жестокий  —  вплоть  до  конца  октября  сидели  дома  с  удержанием  из  жалования  [л.  9].

Документ  подписан  Н.  фон  Боолем  (1860—1938),  так  правильно  писалась  фамилия  управляющего  Московской  конторой  Дирекции  Императорских  театров.  Фигура  очень  заметная,  пост  свой  Бооль  занимал  целое  десятилетие  (1901—1910),  отмеченное  драматической  борьбой  за  обновление  искусства.  Отзывы  о  нем  неоднозначны.  С.  Гиацинтова  вынесла  из  детства  воспоминания  о  серьезном,  несимпатичном  внешне,  но  добром,  душевно  мягком  человеке,  приходившемся  ей  родственником,  мужем  тетки  [2,  с.  403—404].  Обаяние  отзыва  меркнет  при  сознании  того,  что  в  правление  этого  чиновника  русская  опера  потеряла  дирижера  С.  Рахманинова,  а  русская  драма  —  актера,  педагога  и  режиссера  А.  Ленского.  Театр  —  сложная  система,  но  и  В.  Теляковский  писал  о  своем  подчиненном:  «…У  Бооля  на  этот  счет  прямо  особенный  талант  —  сделать  так,  чтобы  на  него  жаловались  и  обижались…»  [10,  с.  400].  Жизнь  нашего  героя  тоже  отмечена  боолевским  бюрократическим  подвигом,  когда  законное  решение  выглядит  абсолютно  бесчеловечным:

«В  Московскую  контору  Императорских  театров  от  артиста  оркестров  Станислава  Недзейко.  Прошение.  Имею  честь  покорнейше  просить  об  исходатайствовании  мне  пособия  на  воспитание  моей  дочери  Ядвиги,  родившейся  10-го  октября  1904  года.  Метрика  находится  в  конторе.  22  января  1911  года.  С.Недзейко.  Пометка  карандашом:  10  лет  дочери  Ядвиге  исполнится  10  октября  1914.  НЕ  ПОДХОДИТ.  Справка  27  января  1911  г.:  На  основании  Ст.  4  п.  2  Положения  о  пособиях,  за  недостижением  установленного  возраста  дочери  Недзейко  —  ходатайство  его  удовлетворено  быть  не  может.  Резолюция:  отклонить.  Н.  Боль»  [л.  15].

Однако  настоящая  вакханалия  бюрократической  пляски  разразилась  над  головой  несчастного  литавриста,  когда  Бооль  уже  покинул  свой  пост.  Система  переживала  своих  церберов,  и  с  уходом  каждого  из  них  становилось  все  яснее,  что  не  в  человеке  было  дело.  Так  и  уход  Теляковского  в  1917  г.  не  избавит  бывшие  императорские  театры  от  проблем,  удушавших  их  на  протяжении  десятилетий.  Хуже  того,  все  послереволюционные  годы  Большого  и  Мариинки  пройдут  в  поисках  нового  Министра  Двора,  в  мечтах  о  восстановлении  утраченного  статуса.  Новые  покровители  будут  сменяться,  поочередно  исчезая  в  небытии  —  А.  Луначарский,  С.  Киров,  А.  Енукидзе,  —  пока  в  правительственной  ложе  не  утвердится  фигура  генералиссимуса  Сталина  [6].  «Верхи»  театров  будут  апеллировать  напрямую  к  правителю,  соревнуясь  в  лести  и  подлости,  пытаясь  отстаивать  свои  интересы  и  одновременно  целовать  монаршую  руку.  Простые  музыканты,  как  и  прежде,  останутся  в  ожидании  случайных  милостей  и  грошовых  подачек… 

Вернемся.  Беда  пришла  в  жизнь  Недзейко  в  образе  почтальона,  позвонившего  в  дверь  квартиры  №  45  все  того  же  доходного  дома  на  Трубной,  32,  ближе  к  Самотеке:  теперь  по  этому  адресу  стоит  остекленная  коробка  нового  бизнес-центра.  Телеграмма  от  сестры  была  краткой:  «Мать  умерла.  Приезжай.  София.  11  февраля  1912»  [л.  18].  Как  гласит  Выписка  из  домовой  книги  для  выбывших  из  дома  по  Обводному  каналу,  99,  «Дыжевская-Недзейко  Паулина  Акимовна,  вдова  86  лет,  католического  вероисповедания»,  проживала  поданному  адресу  с  7  января  1903  г.  «при  сыне  Станиславе  Фомиче  Недзейке,  артисте  оркестров  Императорских  театров»    [л.  31—32  об].  Эту  бумагу  выдадут  позднее,  а  пока  он  хватает  все  деньги,  что  есть  в  доме,  платит  75  копеек  (недешево,  фунт  муки  стоит  копейку),  за  марку  гербового  сбора,  —  наклеить  на  прошение  об  отпуске  на  похороны,  —  и  мчится  в  Петербург.  «В  Московскую  контору  Императорских  театров.  Рапорт.  Имею  честь  представить  при  сем  прошение  об  отпуске  на  3  дня  артиста  оркестра  Недзейко  по  случаю  смерти  его  матери.  11  февраля  1912  г.,  №  104.  Резолюция:  разрешить.  Штамп:  Объявлено  в  журнале  распоряжений  18  февраля  1912  за  №  14»  [л.  16].

То,  что  началось  для  него  по  прибытии,  вызывает,  по  меньшей  мере,  сочувствие.  Безграмотный  писарь  заполнял  бумаги,  путая  имена  и  названия,  сажая  кляксы  на  дурную,  тонкую  бумагу.  В  архиве  квитанции  небрежно  перемешаются,  последние  станут  первыми,  но  сущности  это  не  изменит:  скромные  похороны  обратились  разорительным  расходом,  перед  фактом  которого  он,  похоже,  был  поставлен  уже  по  приезде  (подготовку  частично  взяла  на  себя  сестра,  ему  бы  не  успеть). 

«Бюро  похоронных  процессий  Алексеева.  Счет  г-ну  Станиславу  Недзейко,  12  февраля  1912  г.  для  умершей  Павлины  (sic!)  Недзейко:

Сделан  гроб  черный  кошемировый  (sic!)  ценою  45  руб.

Колесница  в  пару  лошадей,  4  человека  20  руб.

Одежда  для  покойной  10  руб.

Открытый  лист  с  расходом  5  руб.

Посыпка  ельником  3  руб.

Свечи  и  подсвечники  [неразб.]  5  руб.

Карета  для  проводов  6  руб.

Итого  94  руб.»  [л.  38].

Едва  ли  с  собой  была  достаточная  сумма,  пришлось  занимать,  возможно,  под  проценты.  Мать  умерла  в  Петербурге,  но  хоронить  повезли  в  Царское,  в  старом,  еще  XVIII  в.,  некрополе,  на  особом  «иноверческом»  участке,  рядом  с  отцом:  «Накладная  №  9076  на  груз  Московско-Виндавско-Рыбинской  ж.  д.  Станция  отправления  С-Петербург,  станция  назначения  Царское  село,  12  февраля  1912.  Наименование  груза  —  гроб  с  телом  Паулины  Недзейко.  Провозная  плата  2  р.  53  коп»  [л.  36—37об.].  Железная  дорога  обошлась  с  кошельком  относительно  милостиво,  но  царскосельские  возчики  ободрали  как  липку:  «Счет  Бюро  похоронных  процессий  А.М.  Треблова,  12  февраля  1912.  Колесница  в  две  лошади  с  вокзала  на  кладбище  —  8  рублей»  [л.  35]. 

А  еще  нужно  было  оплатить  последний  приют  покойной,  ½  сажени  земли,  копку  могилы,  холсты  [л.  34]…  Не  отойдя  от  мрачных  подробностей  погребения,  он  вернулся  домой.  «В  Московскую  контору  Императорских  театров.  Рапорт.  Имею  честь  доложить  конторе,  что  артист-музыкант  Недзейко  возвратился  из  разрешенного  ему  отпуска  в  срок.  16  февраля  1912,  №  111»  [л.  19]. 

Сразу  по  приезде  подал  прошение  о  пособии  с  приложением  счетов  общей  суммой  на  137  р.  (при  окладе  780  р.  в  год  —  очень  ощутимо!).  Резолюция  Н.  фон  Бооля:  «За  непредоставлением  доказательств  о  том,  что  мать  находится  на  его  иждивении  —  отклонить.  Подпись:  получил  обратно  4  счета  и  резолюцию  читал.  С.  Недзейко»  [л.  20].

Да,  стараясь  изо  всех  сил  управиться  с  насущными  проблемами,  он  не  рассчитал,  что  потребуется  подтверждать  зависимость  от  себя  старушки-матери,  ежемесячную  отсылку  ей  части  жалования.  Отлучиться  снова  удалось  только  летом,  в  период  каникулярного  затишья,  и  7  сентября  он  вновь  подал  прошение  о  денежном  пособии.  Резолюция  на  этот  раз  гласила:  «обождать  до  января  1913  года»,  но  оказалась  не  единственной.  Чуть  позднее  к  ней  присоединилась  карандашная  пометка  о  прибавке  содержания:  «с  1  августа  1909  —  840  р.»  и  новая  резолюция:  «выдать  25  р.».  Окончательная  бухгалтерская  пометка:  «считано  в  1913  —  25  р.»,  была  сделана  11  января  1913  г.  [л.  30].  Тем  и  окончилось  —  впятеро  меньше,  и  на  год  позже.

Словно  в  насмешку,  через  месяц  после  разрешения  дела  о  материальной  помощи  на  похороны,  сотрудников  Придворного  ведомства  наградили  памятными  медалями  в  честь  300-летия  Дома  Романовых.  Перед  глазами  нищих  артистов  прошли  пышные  празднества  закатной  империи,  роскошные  костюмированные  балы,  парадные  спектакли,  исторические  представления  на  площадях…  Оркестрантам  оставалось  надеяться  только  на  казенный  пенсион  в  половину  годового  оклада,  обещанный  всякому  по  выслуге  20  лет.  Для  нашего  героя  заветный  срок  истекал  осенью  1919  г.,  однако,  новые  власти  рассуждали  по-иному:  «Справка.  Исх.  №  821.  Дана  артисту  оркестра  Большого  театра  Станиславу  Фомичу  Недзейко  в  том,  что,  как  видно  из  дела  №  62  Канцелярии  Большого  театра,  он  действительно  служит  в  Большом  театре  с  1.08.1909  по  настоящее  время  без  перерывов.  16.02.1922»  [л.  46].  Вот  так.  Петербургская  часть  карьеры,  десять  лет  антрактовой  музыки  преданы  забвению,  не  говоря  о  военной  службе.  Хочешь  иметь  полный  стаж  —  терпи  еще.  Он  терпел;  как  упоминалось  выше,  на  пенсию  вышел  летом  1929  г.,  ровно  через  два  десятилетия  после  переезда  в  Москву.  С  преподаванием  в  консерватории  тоже  не  сложилось:  едва  определившись  на  постоянное  место  в  1923  г.,  попал  под  сокращение  в  связи  с  очередной  реорганизацией,  предпринятой  новым  ректором,  К.  Игумновым.

И  все-таки  последним  документом  в  деле  оказались  не  карточки-анкеты,  увенчанные  пометкой  об  окончании  карьеры,  а  странная  маленькая  бумажка  с  грифом  Театра  3-го  РСФСР:  «В  канцелярию  Большого  Академического  театра.  Московский  Драматический  театр  бывш.  Корш  просит  выдать  на  руки  предъявителю  сего  тов.  Кулакову  М.Р.  трудовой  список  оркестранта  тов.  Недзейко,  работавшего  в  вашем  театре.  13  февраля  1933  г.  №  373»  [л.  56].  Отставной  театральный  литаврист,  выслуживший  верой  и  правдой  мизерную  пенсию,  готовился  продолжить  выступления  —  на  руках  была  тяжко  больная  жена  и  двое  младших  детей,  еще  не  вышедших  на  самостоятельную  дорогу.  Увы,  труппа,  куда  он  пришел,  доживала  последние  дни  в  ожидании  закрытия.  Отношение,  замыкающее  его  профессиональную  биографию,  было  выдано  ликвидационной  комиссии  на  предмет  окончательного  расчета  по  делам  театра,  закрытого  5  февраля  1933  г.  Последние  годы  жизни  Недзейко  покрыты  тенью  забвения.  Что  и  как  происходило  в  квартире  на  Брестской  15,  которую  театр  выхлопотал  для  него  незадолго  до  увольнения,  нам  знать  не  дано.  Супруги  упокоились  рядом  на  московском  Немецком  (Введенском)  кладбище.  Благородные  измученные  лица.  Красивая,  достойная,  но  такая  непростая  жизнь… 

Список  литературы:

1. Волков  С.М.  Свидетельство.  Воспоминания  Дмитрия  Шостаковича,  записанные  и  отредактированные  Соломоном  Волковым  //  [Электронный  ресурс]  —  Режим  доступа.  —  URL:  http://testimony-rus.narod.ru  (дата  обращения  1.03.2014).
2. Гиацинтова  С.В.  С  памятью  наедине.  М.:  Искусство,  1989.  —  542  с.
3. Личное  дело  Минеева  Анатолия  Константиновича,  артиста.  РГАЛИ  Ф.  659  (Московская  контора  Императорских  театров)  оп.  3  дело  №  2399.  1914—1922,  —  лл.  33-34об.
4. Личное  дело  Недзейко  Станислава  Фомича,  артиста  оркестра.  РГАЛИ  Ф.  648  (ГАБТ),  оп.  1,  дело  №  2234.  20  августа  1909  —  13  февраля  1933.  —  57  лл. 
5. Личное  дело  Недзейко  Станислава  Фомича,  преподавателя.  Архив  МГК  им.  П.И.Чайковского,  Ф.  1,  оп.  1,  дело  №  2234.  1  л.
6. Максименков  Л.В.  Сумбур  вместо  музыки.  Сталинская  культурная  революция  1936—1938.  М.:  Юридическая  книга,  1997.  —  320  с.
7. Марков  И.М.  Вурм  Василий  Васильевич  //  МЭ  в  6-ти  тт.  Т.  1,  А-ГОНГ.  М.:  Советская  энциклопедия,  1973.  —  с.  847.
8. Московская  консерватория  1866—1966.  М.:  Музыка,  1966.  —  726  с.
9. Немирович-Данченко  Вл.И.  Из  прошлого.  М.:  Художественная  литература,  1938.  —  298  с.
10. Теляковский  В.А.  Дневники  директора  императорских  театров.  1906—1909.  Петербург.  М.:  АРТ,  2011.  —  928  с.
11. Чайковской  П.И.  Дневники.  М.:  Наш  Дом,  2000.  —  304  с.