РОССИЙСКАЯ  ЦЕНЗУРА  І  ЧЕТВ.  ХVІІІ  ВЕКА  VS  УКРАИНСКОГО  ЯЗЫКА?

Лукашевич  Александр  Анатольевич

канд.  ист.  наук,  доцент  кафедры  гуманитарных  дисциплин  и  документоведения  Кировоградский  национальный  технический  университет,  г.  Кировоград

E-mail: 

Редкое  исследование  истории  украинского  языка  не  обращает  внимания  на  «указ  Петра  І»  1720  года  «о  запрещении  книг  печатания  на  украинском  языке».  Как  правило,  в  них  он  характеризуется  как  один  из  «определяющих  шагов»  в  процессе  вытеснения  русским  языком  украинского  на  периферию  культурной  жизни  Украины  [22,  с.  4]. 

Известный  историк  права  А.И.  Яковлев  писал,  что  6  октября  1720  г.  «был  издан  знаменитый  сенатский  указ  о  запрете  печатать  в  Украине  новые  книги  и  о  сверке  украинских  старопечатных  книг  с  московскими  такого  же  содержания»,  таким  образом,  «совсем  запретил  печать  в  Украине  нецерковные  книги,  а  церковные  книги  приказано  лишить  местных  украинских  особенностей  (слов,  ударений  и  тому  подобное),  чтобы  «особого  наречия  в  оных  не  было»  [27,  с.  151].

Такая  короткая,  но  в  то  же  время  характерная  оценка  указа  важна  для  нас  потому,  что,  во-первых,  принадлежат  исследователю,  который  его  читал  и  знает,  что  он  выдан  был  не  царем,  а  Сенатом,  а  во-вторых,  его  выводы  созвучны  общепринятым  в  украинской  литературе.

Содержание  документа  было  известно  также  историку  украинского  языка  и  церкви  И.  Огиенко,  который  назвал  его  «жестким  указом»  Петра  І  [24,  с.  120—121],  ссылаясь  при  этом,  на  преамбулу:  «Великому  государю,  его  царскому  величеству  известно  учинилось...»  и  на  формулировку  резолюции:  «Того  ради  его  царское  величество  указал...»  [26,  с.  244].  Как  объяснил  ученый:  «Мозолил  ему  (то  есть  Петру  І  —  А.Л.)  глаза  украинский  литературный  язык»  [3,  с.  120—121]  и  «давно  уже  имел  зуб  на  украинские  типографии...»  [23,  с.  298—299].

Историк  украинской  церкви  И.  Власовский  появление  указа  связывал  с  церковной  реформой,  направленной  на  подчинение  церкви  государственному  контролю.  В  связи  с  этим,  отмечал  он,  киевской  и  черниговской  типографиям  было  запрещено  печатать  «в  дальнейшем  новые  книги,  а  только  прежние  церковные»,  поскольку  «эти  предыдущие  издания  было  предварительно  выверены  с  такими  же  церковными  книгами»  российскими  [19,  с.  57].  Как  проявление  «политического  антиукраинского  произвола»  оценивает  указ  Н.Д.  Бабич  [17,  с.  6].

Для  всех  названных  авторов  сенатский  указ  1720  г.  стал  одним  из  свидетельств  постепенного  процесса,  начатого  еще  в  XVII  веке,  ограничения,  а  в  дальнейшем  и  ликвидации,  государственной  и  церковной  автономии  Украины.  Заметим,  что  ни  один  автор  не  счел  необходимым  проанализировать  политику  российского  правительства,  в  отношении  Украины,  исходя  из  ситуации  сложившейся  в  І  четв.  XVIII  в.  в  общественно-политической  и  церковной  жизни  самой  России.

Представляется,  что  уже  только  по  этой  причине  их  выводы  не  могли  избежать  определенной  односторонности.  В  первую  очередь,  упрек  можно  адресовать  работе  А.  Яковлева,  для  которого  русская  проблематика  логично  связана  с  темой  его  исследования:  «Украинско-московские  договоры  в  XVII—XVIII  веков».  Однако  даже  в  названии  произведения  проявилась  недооценка  значения  российской  истории  для  понимания  украинской:  Россия  XVIII  в.,  в  отличие  от  Руси  XVII  в.,  не  московская,  а  петербургская,  не  царская,  а  имперская.  А.  Яковлев  обращает  внимание  на  то,  что  Петр  І  называл  Украину  «даже  не  Малой  Россией»,  а  «Малороссийским  краем»  [27,  с.  151],  сам  же  исследователь  достаточно  редко  обращается  к  исторически  достоверному  названию  российского  государства.

Приведя  типичные  оценки  сенатского  указа  от  5  октября  1720  г.,  предлагаем  здесь  нашу  интерпретацию  документа. 

Указ  —  казусная  по  своему  происхождению,  административная  по  правовому  характеру,  реакция  российского  правительства  на  издание  и  обращение  на  книжном  рынке  украинских  церковных  книг.  Он  был  издан  в  рамках  политики  учреждения  централизованной  духовной  цензуры.

Причиной  появления  указа  стало  издание  ставропигийскими  типографиями  (то  есть  теми,  что  непосредственно  подчинялись  московскому  патриарху)  Киево-Печерского  и  Свято-Троицкого  монастырями  богослужебных  книг,  содержавшие  «многая  лютерская  противность»,  или  напечатанных  «по  желанию  раскольническому»,  что  «несогласно  с  великороссийскими  печатьми»  Кроме  того,  на  титульном  листе  киевского  месяцеслова  отмечалось,  что  он  «якобы  напечатан  ставропиею  Вселенского  Константинопольского  патриарха»,  хоть  к  тому  времени  Лавра  ему  уже  не  подчинялась.  Очевидно,  издатели  не  желали  обращаться  к  московскому  патриарху  за  разрешением  печатать  книги,  но  в  то  же  время,  вынуждены  были  считаться  с  возможными  сомнениями  у  читателей  относительно  правомерности  использования  такой  литературы  во  время  церковной  службы.  Возвращение  к  архаичной  форме  титульного  листа  было  нарушением  установленного  порядка  удостоверения  светской  и  духовной  властью  соответствия  содержания  перевода  книги  каноническим  образцам.  Практика  требовала  печатать  на  нем  повеление  царя  на  издание  книги  и  благословение  московского  патриарха.  Именно  поэтому  в  сенатском  указе  было  сказано,  что  царь  «указал  именоваться  Киевскому  и  Черниговскому  монастырям,  во  всех  книгах,  ставропигиею  всероссийских  патриархов,  а  не  константинопольских»  Напомним,  что  Киево-Печерская  лавра  вышла  из-под  юрисдикции  Константинопольского  патриархата  в  1684  г.  С  этого  времени  архимандритов  утверждал  московский  патриарх,  а  с  1685  г.  вся  Киевская  митрополия  перешла  под  управление  Московской  патриархии.  В  1688  г.  ставропигийские  права  получила  Черниговская  епархия.  Что  же  касается  последующей  издательской  деятельности  типографий,  то  им  предписывалось  «книг  никаких,  кроме  церковных,  прежних  изданий,  не  печатать».  Причем  перед  их  опубликованием  требовалось  сверить  их  текст  с  такими  же  «великороссийскими»,  чтобы  «никакой  розни  и  особого  наречия  во  оных  не  было».  Такой  порядок  был  установлен  для  «церковных  старых  книг».  «А  других  никаких  книг,  ни  прежних,  ни  новых  изданий,  не  объявя  об  оных  в  Духовной  коллегии,  и  не  взяв  от  оной  позволения,  в  тех  монастырях  не  печатать»  —  таким  образом,  типографии  лишались  права  свободы  печати,  все  их  издания  подлежали  цензуре  Духовной  коллегии.  Цель  указа  заключалась  в  том,  чтобы  «не  могло  в  таких  книгах  никакой  в  церкви  восточной  противности  и  с  великороссийской  печатью  несогласия  произойти».  Как  видим,  беспокойство  о  сохранении  истинности  веры  тесно  связывалось  с  языковой  формой  ее  выражения.

После  общей  характеристики  указа  попробуем  конкретизировать  выводы.

Прежде  всего,  отметим,  что  опубликование  документа  в  «Полном  собрании  законов  Российской  империи»  еще  не  значит,  что  он  имел  силу  закона.  Возникновение  этого  явления  предопределено  несколькими  причинами,  в  том  числе  —  отсутствием  в  русском  праве  четкой  границы  между  законом  и  административным  распоряжением  высшей  власти.  Поэтому  издателям  «Полного  собрания...»  не  всегда  удавалось  выяснить,  что  перед  ними:  закон  или  подзаконный  нормативный  акт.  Распоряжение  от  закона  отличалось  тем,  что  предмет  регуляции  первого  —  особенный,  частный  случай,  второго  —  определение  общего  правила,  по  которому  стоит  следовать  во  всех  подобных  случаях  [11,  с.  83—84].  Распоряжения  носили  временный  характер,  исходили  от  верховной  власти  непосредственно,  или  же  посредством  государственных  институтов  управления,  ею  же  основанных.  Законы  вступали  в  силу  непосредственно  по  воле  государя,  независимо  от  формы  ее  выражения.  Однако  на  практике  отличия  между  ними  не  делали,  если  административное  распоряжение  выходило  непосредственно  от  верховной  власти.  По  своему  юридическому  значению  они  считались  равнозначными  [23,  с.  3—6].

В  Российской  империи  І  четв.  XVIII  в.  законы  издавались  в  форме  уставов,  регламентов  и  сепаратных  указов  (именных  указов  и  их  разновидностей).  Исследуемый  указ  был  выдан  Сенатом,  как  видно  из  текста,  по  распоряжению  царя.  Этим  документ  уподобляется  к  одной  из  разновидностей  именных  указов  —  «именной  указ  объявленный  из  Сената».  Однако  не  имея  в  своем  распоряжении  дополнительных  сведений,  будем  пользоваться  тем  наименованием  источника  —  «сенатский  указ»,  —  которое  ему  дали  издатели  «Полного  собрания...».

В  рассматриваемый  период  Сенат  возглавлял  иерархию  государственных  учреждений  России.  В  литературе  нет  единого  мнения  о  его  функциях,  нормативно  определенной  компетенции  и  объеме  реальных  полномочий  в  тот  период.  Историк  права  А.Н.  Филиппов  считал,  что  Сенат  —  центральное  судебно-военно-финансовое  учреждение,  которое  осуществляло  верховный  надзор  за  государственным  управлением  в  названных  отраслях  [12,  с.  68].  Его  компетенция  законодательно  не  была  исчерпывающе  определена,  были  лишь  установлены  приоритеты  в  определенных  сферах  деятельности.  Сенат  выполнял  указы  и  распоряжения  Петра  І,  нормотворческая  же  деятельность  не  выходила  за  пределы  издания  управленческих  (исполнительных)  подзаконных  нормативно-правовых  актов.  Представляя  собой  высший  орган  общей  компетенции,  он,  в  период  подготовки  церковной  реформы,  был  задействован  для  решения  текущих  дел  церкви. 

Очевидно,  что  описанный  в  указе  случай  не  был  определяющей  причиной,  а  только  актуализировал  намерения  царя  регламентировать  издание  церковной  литературы.  И  дело  не  только  в  том,  что  государство  пересматривало  свое  отношение  к  церкви.  Важной  вехой  в  отношениях  светской  и  духовной  власти  стало  венчание  московского  князя  Ивана  IV  на  царство  в  1547  г.,  что  окончательно  утвердило  на  Руси  государственно-правовой  взгляд  на  царя,  как  на  правопреемника  византийских  императоров,  которые  традиционно  считались  защитниками  и  заступниками  вселенского  православия  [15,  с.  234].  Поэтому  российские  самодержцы  как  «христианские  государи»  не  отстранялись  от  участия  в  решении  важных  церковных  дел,  защищали  церковь  от  ереси  и  расколов.  Поддержка  православия  была  необходимым  шагом,  поскольку  оно  выполняло  функции  государственной  идеологии  и  владело  значительным  потенциалом  социальной  консолидации  и  мобилизации.  Однако  способность  религии  принуждать  людей  переходить  к  политическим  действиям  может  сделать  его  источником  конфликтов.  Конфликтогенность  свойственна  любому  поликонфессионному  обществу,  к  которым  относилось  и  российское.  Она  растет,  если  происходит  раскол  внутри  самой  конфессии.  Исторический  опыт  свидетельствует,  что  амбивалентность  религии  позволяет  использовать  ее  различным  политическим  силам  [8,  с.  8].  Следовательно,  государство,  стремящееся  обеспечить  политическую  стабильность  в  обществе,  не  должно  игнорировать  церковные  проблемы.  Такой  подход  означает  неизбежность  пересечения  религиозных  и  политических  интересов.  И  здесь  многое  зависит  от  того,  какие  взаимоотношения  сложились  между  государством  и  церковью.  Со  свержением  патриарха  Никона  в  1667  г.  равновесие  между  ними  нарушилось  в  пользу  государства.  А  ликвидация  патриаршества  и  введение  синодальной  формы  правления  с  1721  г.  окончательно  покорило  церковное  руководство  светской  верховной  власти.  Власть  сделала  укрепление  авторитета  церкви,  религиозного  догматизма,  обрядности,  одной  из  главных  своих  обязанностей,  зафиксировав  ее  законодательно.

В  Соборном  Уложении  1649  г.,  не  утратившего  своего  правового  значения  к  І  четв.  ХVIII  в.,  говорилось:  царская  власть  берет  под  свою  защиту  христианское  (православное)  вероисповедание.  В  светском  кодексе  права  первая  глава  посвящена  именно  преступлениям  против  церкви,  тем  самым  подчеркивалась  их  первостепенная  значимость  для  правительства.  Одновременно  ст.  1  (гл.  І)  узаконила  право  государства  вмешиваться  в  судебные  дела  церкви  [13,  с.  19].  Ограничение  компетенции  церкви,  прежде  всего,  в  общегражданских  делах,  осуществленное  в  XVII  в.,  стало  еще  более  решительным,  начиная  с  первой  четверти  XVIIІ  в.

В  Духовном  регламенте  в  1721  г.  Петр  І  свою  цель  в  области  церковных  преобразований  сформулировал  таким  образом:  будучи  церкви  «благочиния  блюститель»,  он  намеревался  заняться  «исправлением  чина  духовного»  [2,  с.  540],  что  предусматривало,  вместе  с  другими  мероприятиями,  унификацию  православного  церковного  обряда,  богослужебных  книг.

В  связи  с  этим  духовным  и  светским  чинам  приказывалось  разыскивать  «вновь  сложенные  и  слагаемые  акафисты  и  иные  службы  и  молебны,  которые  наипаче  в  наша  времена  в  Малой  России  сложены  суть  не  малое  число,  суть  ли  оная  сложения  писанию  священному  согласные  и  не  имеют  ли  нечто  в  себе  слову  Божию  противные,  или  хотя  нечто  непристойное  и  празднословное»  [2,  с.  547].

«Исправление  чина  церковного»  означало  законодательное  оформление  духовной  цензуры,  борьбу  с  католицизмом,  протестантизмом,  ересью,  расколом.  Для  священнослужителей  отступление  от  официального  вероучения,  неподчинения  церкви,  были  самыми  тяжелыми  преступлениями.  Светская  власть  учитывала,  прежде  всего,  политическое  содержание  и  последствия  той  или  другой  ереси,  не  забывая  при  этом  интересы  государственной  религии.  Так,  в  І  четв.  XVIIІ  в.  политика  правительства,  относительно  раскольников  не  была  однозначной,  часто  она  руководствовалась  прагматичными  интересами.  Вместе  с  тем,  к  ним  проявлялось  отношение  как  к  фанатичным  апологетам  древности,  которые  не  принимали  реформу,  а  значит,  были  бунтарями.  Особенно  жестокие  наказания  предусматривались  за  «совращение»  к  расколу,  то  есть  за  склонение  к  старообрядческому  вероучению.  Запрещались  общественные  раскольнические  богослужения,  сокрытие  раскольнических  книг  «под  опасением  жестокой  казни»  [1,  с.  347;  14,  с.  97].

Категорически  запрещалась  пропаганда  иноверия  среди  православных.  Пытаясь  беречь  официальную  религию  от  конкуренции  других  вероисповеданий,  правительство  запретило  ввоз  в  страну  богословских  книг,  которые  печатались  на  русском  языке  за  рубежом,  и  переводить  иностранные  богословские  произведения  на  русский  язык  без  разрешения  Синода  [10,  с.  406—411].  К  сказанному  стоит  прибавить,  что  в  І  четв.  XVIIІ  века  в  среде  русской  церковной  иерархии  усиливалась  вражда  относительно  духовных  лиц,  выходцев  из  Украины,  занимавших  большинство  архиерейских  кафедр.  Их  воспринимали  как  еретиков,  ненавистных  “латин"  (католиков).  Отсюда  предвзято-критическое  отношение  и  к  церковной  литературе,  которая  печаталась  в  Украине.  Так,  патриарх  Иоаким  запретил  украинским  типографиям  выпускать  книги  без  его  предварительного  «досмотрения  и  благословления»,  он  возмущался  публикацией  «Четьи-Минеи»  Дмитрия  Туптало,  поскольку  она  «приложисте  некая  словеса  церкви…  необычная»  [5,  с.  307;  6,  с.  3].

Борясь  против  инакомыслия,  которое  терзало  российское  общество,  особенно  после  реформ  патриарха  Никона,  «регулярное»  государство  Петра  І  принимало  самые  разнообразные  меры  против  нерегламентированных  и  не  контролируемых  официальной  церковью  религиозных  инициатив.  Среди  них  и  те,  которые  определялись  сенатским  указом  1720  г.  Но  поскольку,  они  были  вызваны  фактами  украинской  религиозной  жизни,  то  теперь  стоит  рассмотреть,  как  складывались  отношения  между  украинской  и  российской  церковью  относительно  вопроса  издания  и  распространения  православной  литературы,  перевода  ее  на  церковнославянский  язык.

Отстаивая  тезис  о  преимуществе  русского  православия,  русская  церковь  выражала  подозрение,  а  иногда  и  враждебное  отношение  к  другим  православным  церквям  —  украинской,  греческой  —  как  к  таким,  которые  заражены  «латинством».  Еще  в  20-тых  годах  XVII  века  книги  «литовской  печати»,  то  есть  изданные  в  Украине  и  в  Беларуси,  было  запрещено  читать  и  хранить,  поскольку  они  заключали  в  себе  «латинские  ереси»  [16,  с.  301].  Ситуация  особенно  заострилась  после  присоединения  Украины  к  России,  когда  обнаружились  обрядовые  расхождения  в  богослужении  украинской  и  российской  церквей.

Здесь  необходимо  заметить,  что  в  религиозном  народном  сознании  и  даже  сознании  самих  церковных  служителей,  важное  место  занимала  обрядовая  сторона  религии.  В  ней,  а  также  в  религиозных  текстах  выражаются  сущность  и  содержание  вероучения,  потому  ритуал  и  религиозное  понимание  неразрывно  связаны  между  собой.  С  помощью  «обряда  или  текста,  в  какой  он  (моральный  момент  —  А.Л.)  спрятался  от  человеческого  забвения,  мы  в  меру  желания  воспроизводим  его  и  в  меру  своего  морального  восприятия  переживаем  его  действие»  [4,  с.  270].  Соответственно,  для  воссоздания,  освоения  и  распространения  христианского  вероучения,  требовалось  придерживаться  однотипного  ведения  обрядов,  с  использованием  унифицированной  богослужебной  литературы.  Для  соблюдения  данных  условий  был  необходим  авторитетный  контроль  и  арбитр.  В  православной  церкви  такую  функцию  осуществлял  Вселенский  собор.  Но  после  падения  Византии  на  Руси  утвердилась  мысль,  что  именно  российская  церковь  —  единственный  хранитель  истинного  православия.  Местное  религиозное  сознание  —  поместное,  стала  мерилом  христианской  истины,  вытеснив  сознание  вселенское.  В  итоге  оказалось,  что  русская  церковь  уже  не  могла  допустить  проверки  своих  верований,  обрядов,  заимствований  со  стороны.  Оставалось  только  хранить  то,  что  уже  было  воспринятым,  а  мерилом  христианской  истины  стала  «национальная  церковная  древность».  Она  признавалась  неприкосновенной  святыней,  нормой.  (В  то  же  время,  об  Украине  ХVІІ  в.  у  российских  церковников  сложилось  мнение:  там  «быша  чуть  ли  не  все  униаты  —  редции  осташася  во  православии»)  [4,  с.  291,  294].  Подобный  консерватизм  сдерживал  развитие  богословской  мысли,  мешал  ей  приспособиться  к  новым  явлениям  общественной  жизни,  воспринимать  западноевропейскую  культуру.  Это,  в  свою  очередь,  обусловило  усиление  церковного  индифферентизма,  критики  религиозных  догм  и  культа,  роста  скептицизма  относительно  официальной  религиозной  обрядности,  раскол  церкви,  проникновения  идей  католицизма  и  протестантизма.  Как  следствие,  актуальным  стало  укрепление  авторитета  церкви,  причем  не  только  насильственными  средствами,  но  и  путем  идейного  влияния,  через  книги.

В  XVII  в.  книгопечатание  в  России  находилось  под  контролем  государства  и  церкви.  Весь  процесс,  начиная  от  выбора  книги  для  публикации  и  к  выходу  ее  в  свет,  подчинялся  цензуре.

В  40  годы  XVII  в.  на  Печатном  дворе  в  Москве  развернулась  интенсивная  работа  по  исправлению  и  уточнению  текстов  печатных  книг.  Задание  корректоров  заключалось  в  отслеживании  чистоты  языка,  правильном  конструировании  предложений,  точном  соблюдении  грамматических  форм.

В  начале  50-х  годов  ситуация  изменилась:  как  только  возникал  вопрос  о  необходимости  исправления  книг  по  содержанию,  а  не  только  по  стилю  и  языку,  духовенство  брало  исправление  под  свой  контроль.  В  1653  г.  Печатный  двор  перешел  под  управление  патриарха.

Со  времени  подчинения  украинской  православной  церкви  российской,  внимание  московского  патриарха  привлекает  издательская  деятельность  Киево-Печерской  лавры,  которая  началась  в  нач.  XVII  в.  Лавра  получила  разрешение  от  константинопольского  патриарха  иметь  свою  типографию  и  свободу  печатать  нужные  ей  книги.  Это  право  было  подтверждено  царским  указом  1685  года:  «печатание  книг  невозбранно  имети  повелеваем…»[25,  с.  227].  Лаврские  книги  расходились  далеко  за  пределы  Украины,  охотно  раскупались  в  России.  Но  вскоре  ей  было  приказано  обращаться  за  разрешением  на  издание  очередной  книги  к  московскому  патриарху.  Однако  требование  не  выполнялось.  В  1692  г.  в  лаврской  типографии  была  напечатанная  «Литургия»,  на  титульном  листе  которой  не  были  напечатаны  имена  ни  царя,  ни  патриарха,  а  только  архимандрита  [25,  с.  229].  На  что  московский  патриарх  Адриан  8  ноября  1692  г.  написал  архимандриту  Киево-Печерской  лавры  Мелетию  Вояховичу:  «А  тако  бы  не  подобало  творити…  Точию  за  твоим  велением  книги  издаются…  Еще  же  предь  сего  к  вам  в  монастырь  —  чтобы  без  ведома  каковых  церковных  книги  не  печатано  —  писано…»  [25,  с.  229].  В  ответ  17  декабря  1692  года  архимандрит  отметил:  «…если  для  разрешения  всякой  книжицы»  обращаться  к  патриарху,  то  «препятствие  будет  строению»  и  «безхлебни  будем».  Достаток  «братии  и  служебником  пища  и  одежда,  и  всякое  строение  монастырское,  то  все  от  печатанья  книг»  [25,  с.  230].

Приняв  во  внимание  такие  «будничные»  аргументы,  патриарх  в  феврале  1693  г.  принял  решение:  «Не  возбраняется  же  вам  в  типографии  вашей  Киево-Печерской  обычных  книг  в  чине  церковном  печатати,  еже  бы  было  в  пользу,  аще  и  по  тоя  страны  наречию.  А  которые  имате  печатати  большие  книги…  на  таковые  книги  и  благословение  от  нас  принимати  и  присылати  к  нам  должно,  да  во  известии  имеем,  ради  общего  согласия  без  всякого  усумления  и  прикословия».  Далее  в  своем  письме  к  Лавре  он  писал:  «И  аще  которые  книги  яватися  у  вас  имут  и  всякие  церковные  здешним  наречием  (то  есть  российским  —  А.Л.)  и  чином  нынешних  переводов,  и  те  без  всякого  извета  взымати  будут  от  вас  ценою  везде,  и  возити  к  Москве  будет  невозбранно,  аще  вашим  тамо  наречием  (то  есть  украинским  —  АЛ.)  и  прежних  переводов  речинями  издавати  имате,  таковые  в  тамошние  страны  отпущайте,  а  к  Москве  их  не  присылайте,  повеления  же  великих  государей  царей  наших  и  нашего  благословления  в  них  не  полагайте».  (В  марте  1697  г.  московский  патриарх  Адриан  позволил  печатать  книги  в  типографии  Черниговского  Свято-Троицкого  монастыря)  [23,  с.  230—231;  19,  с.  56].

Итак,  московский  патриарх  допускал  возможность  компромисса.  Понимая,  что  «по-московскому,  то  не  обыкоша  сии  людие  (то  есть  украинцы  —  А.Л.)  тако  читати  и  не  имуть  куповати»  (из  письма  архимандрита  Ясинского  —  московскому  патриарху,  в  1689  г.)  [25,  с.  229],  он  позволил  Лавре  печатать  церковные  книги,  но  при  условии,  что  не  вся  книжная  продукция  будет  продаваться  в  России.  Для  российского  рынка  предлагалось  издавать  книги  с  новым  переводом,  сверенные  с  русскими  образцами.  Для  украинского  же  —  сверенные  со  старыми  богослужебными  книгами,  причем  допускалось  использование  украинской  лексики.  Чтобы  мало  —  сведующие  в  православной  догматике  прихожане  и  местное  духовенство  не  ошиблись,  а  книги,  предназначенные  для  Украины,  не  оказались  в  России,  на  их  титульных  листах  запрещалось  печатать  благословение  патриарха  и  разрешение  царя.  Обратим  внимание,  что  в  документах  ІІ  пол.  XVII  в.  термин  «наречие»  употреблялся  как  для  обозначения  русского,  так  и  украинского  языков  («Белорусское  письмо»  —  так  обозначали  украинский  язык  в  российской  официальной  документации  ІІ  пол.  ХVІІ  в.)  [27,  с.  115—116],  поэтому  не  имел  унизительного  значения.

Можно  предположить,  что  Петр  І  и  Сенат  не  знали  о  распоряжении  патриарха.  В  противном  случае,  обвинения  в  адрес  украинских  монастырей  были  бы  сформулированы  по-другому.  Например,  указание  на  то,  что  книги,  напечатанные  «ставропигией  вселенского  константинопольского  патриарха»  можно  было  бы  объяснить  таким  образом,  что  в  Киево-Печерской  типографии  была  переиздана  литература  времен  подчинения  украинской  православной  церкви  константинопольскому  патриархату.  Именно  такие  книги  можно  было  продавать  в  Украине.  С  другой  стороны,  в  письме  московского  патриарха  ничего  не  сказано  о  том,  как  оформлять  титульный  лист  таких  книг.  Но,  как  бы  то  ни  было,  привилегированный  статус  типографии  в  І  четв.  ХVIII  в.  стал  противоречить  петровской  церковной  политике.  Предоставленная  свобода  печати  Киево-Печерской  и  Черниговской  типографиям  (пусть  даже  ограниченная)  способствовала  пониманию  богослужебной  богословской  литературы  украинским  населением.  Но  в  то  же  время,  как  это  можно  понять,  читая  сенатский  указ,  открывались  возможности  для  проникновения  в  Россию  изданной  в  Украине,  как  раскольнической  литературы,  так  и  содержавшей  лютеранские  идеи.  Объективно  такая  литература  могла  быть  использована  в  религиозных  и  социальных  конфликтах  в  российском  государстве.

С  1700  г.,  после  смерти  патриарха  Адриана,  до  1720  г.,  местоблюстителем  патриаршего  престола  был  украинец,  митрополит  Стефан  Яворский.  Он  не  принимал  никаких  мер  относительно  ограничения  прав  украинской  церкви,  а  позже  началась  церковная  реформа.

История  установления  контроля  над  украинскими  типографиями  стала  еще  одним  свидетельством  того,  что  российская  традиция  регламентации  печати  развивалась  в  условиях  борьбы  с  ересями,  расколом,  что  формировало  представление  об  издательской  деятельности  как  возбудителе  социальных  конфликтов.  Это  обусловило  развитие  законодательства  о  печати  в  рамках  административно-полицейских  предписаний,  в  защиту  государственных  интересов  и  за  счет  общественных  [9,  с.  160—173].  Если  к  началу  ХVIII  в.  регламентация  издания  и  обращение  книг  осуществляла  церковь,  поскольку  литература  носила  религиозно-церковное  содержание,  то  с  1720  г.,  с  изменениями  приоритетов  регуляции  издания  церковной  литературы,  становится  централизованной.  Вводилась  предварительная  цензура  Духовной  коллегии,  закрепленная  на  публично-правовом  уровне  «Духовным  регламентом»  1721  г.,  с  задачей  идейно-духовного  воспитания  подданных,  защиты  ценностей  православия.

Кратко  рассмотрим  вопрос  о  переводе  богослужебных  книг.

Единственным  языком  православных  церквей  того  времени  (болгарской,  сербской,  русской,  украинской,  белорусской),  который  использовался  в  богослужении,  был  церковнославянский.  Он  не  совпадал  с  ни  одним  из  живых  славянских  языков.  Область  его  применения  была  ограничена  только  богослужением.  Литургический  характер  языка,  как  известно,  обеспечивает  ему  стойкость  во  времени  [6,  с.  182].

История  обращения  русского  православия  к  Священному  письму  неизменно  совмещала  в  себе  две  тенденции:  попытку  полно  и  достоверно  воспроизвести  оригинал  священных  книг  и  стремление  сделать  их  понятными  для  русского  человека.  Поэтому  переводческая  работа  над  текстом  Библии  всегда  была  неотъемлемой  частью  церковной  жизни,  которая  находилась  в  постоянном  поиске.

В  богослужебной  практике  Московской  Руси  утвердился  тип  церковнославянского  языка  Острожской  Библии  (напечатанной  в  1581  г.  в  городе  Остроге).  Такой  язык  синтезировал  латинскую  переводную  традицию  с  исправлениями,  которые  были  сделаны  на  основе  греческого  текста  [3,  с.  4—5].  В  ХVIII  в.  славянская  Библия  была  возвращена  в  первоначальное  русло  греческой  традиции.  К  началу  ХІХ  века,  в  следствии  развития  русского  языка,  церковнославянская  Библия  перестала  быть  общепонятной.  Если  в  предыдущие  века  для  сохранения  ее  доступности  для  народа  было  достаточно  частичных  обновлений  ее  лексики,  то  в  ХІХ  в.  со  всей  остротой  появился  вопрос  о  новом  полном  переводе  Библии.

Проблема  адаптации  языка  Святого  Письма  к  народному  была  важной  и  на  Украине.  Хотя  она  не  стояла  так  остро,  как  например,  у  верующих  Западной  Европы.  Историк  украинской  литературы  М.  Возняк,  характеризуя  переводы  Библии  XVI  в.,  писал:  «Чистого  украинского  языка  не  имеем  ни  в  одном  тогдашнем  переводе  Святого  Письма.  Язык  большинства  переводов  —  это  конгломерат  разных  языковых  элементов:  церковнославянских,  украинских,  белорусских,  польских,  …»  [18,  с.  243].  В  целом,  украинская  письменность  XVI—ХVIII  в.  представляла  собой  смесь  «уж  слишком  неловкого  жаргона,  где  неорганически  сливались  вместе»  элементы  церковнославянского,  польского,  и  других  языков.

Как  видим,  требования  Петра  І,  чтобы  в  церковных  книгах  «никакой  розни  и  особого  наречия  в  оных  не  было»,  —  не  лишены  оснований,  ведь  книги  Киево-Печерской  типографии  распространялись  по  всей  России.  К  тому  же  не  все  верующие  россияне  «умеют  честь  книги,  и  от  книжных  не  многие  могут  вся  собрать  от  писания  яже  суть  нужнейшая  про  спасению»[21,  с.  36].  Итак,  изучение  сенатского  указа  1720  г.  позволяет  заключить,  что  это  административное  предписание  не  имело  антиукраинского  содержания,  а  преследовало  цель  установить  предварительную  духовную  цензуру,  централизованный  порядок  контроля  над  выпуском  богослужебной  и  богословской  литературы.

Cписок  литературы:

1. Анисимов  Е.  Время  петровских  реформ.  —  Л.,  1989.  —  С.  347. 
2. Духовный  регламент.  4  февраля  1721  г.//  Законодательство  Петра  І.  —  М.,  1997.  —  С.  540.
3. Бирукова  Е.Н.    и  И.Н.  Бируков  Предисловие  //  Псалтырь.  Новый  перевод.  —  Литературная  учеба.  —  1994.  —  №  1  —С.  4—5.
4. Ключевский  В.О.  Курс  русской  истории.  //  Ключевский  В.О.  Сочинения.  —  М.,  1988.  —  Т.  3.  —  С.  270.
5. Краснобаев  Б.И.,  Черная  Л.А.  Книжное  дело  //  Очерки  русской  культуры  XVIII  века.  —  МГУ.,  1987.  —  Ч.  2.  —  С.  307. 
6. Курс  церковнославянского  языка  //Литературная  учеба.  —  1991.  —  №  1.  —  С.  182.
7. Латкин  В.Н.  Учебник  истории  русского  права  периода  империи  (XVIII  и  XIX  ст.).  —  СПб.,1899.  —  С.  3—6.
8. Малашенко  А.  Религия  —  дело  не  частное  //  Независимая  газета.  —  16.03.2001.  —  С.  8.
9. Омельченко  О.А.  Закон  и  печать  в  дооктябрьской  России  (Историческая  традиция  правового  регулирования)  //  Советское  государство  и  право.  —  1991.  —  №  3.  —  С.  160—173.
10. Протестантизм  в  России  //  Христианство.  Энциклопедический  словарь.  —  М.,  1995.  —  Т.  2.  —  С.  406—411.
11. Руководство  к  познанию  законов.  Сочинение  графа  Сперанского.  —  СПб,  1845.  —  С.  83—84.
12. Сизиков  М.И.  Сенат  //  Законодательство  Петра  І.  —  М.,  1997.  —  С.  68.
13. Соборное  Уложение  1649  г.  —  Л.,  1987.  —  С.  19.
14. Тем  не  менее,  старообрядцам  витковско-стародубских  слобод  удалось  собрать  значительное  количество  печатных  и  рукописных  богослужебных  книг.  —  Поздеева  И.В.  Древнерусское  наследие  в  истории  традиционной  книжной  культуры  старообрядчества  (первый  период)  //  История  СССР.—  1988.  —  №  1.  —  С.  97.
15. Цыпин  В.А.  Церковное  право.  —  М.,  1996.  —  С.  234.
16. Шульгин  В.С.  Религия  и  церковь  //  Очерки  русской  культуры  XVII  века.—  МГУ.,  1979.  —  С.  301.
17. Бабич  Н.Д.  Історія  української  літературної  мови.  —  Львів.,  1993.  —  С.  6.
18. Власовський  І.  Нарис  історії  Української  Православної  Церкви.  —  К.,  1998.  —  Т.  І.  —  С.  243. 
19. Власовський  І.  Нарис  історії  Української  Православної  Церкви.  —  К.,  1998.  —  Т.  ІІІ.  —  С.  57.
20. Влияние  протестантизма  на  духовную  жизнь  украинской  церковной  элиты  отмечалось  еще  в  XVI  веке.—  См.:  Потульницький  В.  Інтелектуальні  впливи  заходу  на  українське  духовне  життя  української  еліти  в  ХVI—XVIII  ст.  //  Київська  старовина.  —  2001.  —  №  2.  —  С.  3.
21. Кримський  А.  Українська  мова,  звідкіля  вона  взялася  і  як  розвивалася  //  Історія  української  мови:  Хрестоматія  /  Упорядники  С.Я.  Єрмоленко,  А.К.  Мойсієнко.  —  К.,  1996.  —  С.  36.
22. Лучик  В.  Ретроспективний  і  перспективний  погляд  на  статус  української  мови  як  державної  //  Наукові  записки.  —  Випуск  30.  —  Серія:  Філологічні  науки  (мовознавство).  —  Кіровоград:  РВЦ  КДПУ  ім.  Винниченка,  2000.  —  С.  4.
23. Огієнко  І.  Історія  українського  друкарства.  —  К.,  1994.  —  С.  298—299.
24. Огієнко  І.  Історія  української  літературної  мови.  —  К.,  1995.  —  С.  120—121.
25. Огієнко  І.І.  Українська  церква.  —  Київ,  1993.  —  Т.  1—2.  —  С.  227.
26. Сенатский  указ.  5  октября  1720  г.  //  Полное  собрание  законов  Российской  империи  —  І  (далее  —  ПСЗ-І).  —  Т.  VI.  —  №  3653.  —  С.  244.
27. Яковлів  А.  Українсько-московські  договори  в  XVII—XVIII  віках  //  Український  історичний  журнал.  —  1995.  —  №  2.  —  С.  151.