«ТЕОРИЯ ОФИЦИАЛЬНОЙ НАРОДНОСТИ» В ИССЛЕДОВАНИЯХ АМЕРИКАНСКИХ ИСТОРИКОВ

Обращение к теории официальной народности представляется крайне важным для правильной оценки многих ключевых проблем отечественной истории: природы и значения идейной борьбы западников и славянофилов, роли различных идеологических течений, а также выявления особенностей русской политической культуры, путей и этапов развития национального самосознания. Однако на сегодняшний день зарубежная историография данного вопроса оставляет за собой много нерешенных вопросов необходимых для создания полноценной картины того периода. В статье проанализирована современная американская историография «теории официальной народности». Для этого автором переведены на русский язык две монографии: Н. В. Рязановский «Николай I и „Официальная народность“ в России (1825–1855)», У. Б. Линкольн «Николай I: император и самодержец всех россиян». Исследование показало, что мнения историков, особенно Николая Валентиновича Рязановского и Уильяма Брюса Линкольна во многом схожи, а мнения Цинтии Уитекер и Ричарда Уортмана отличаются по ряду вопросов. Данное исследование расширяет знания о теории официальной народности, еще раз подтверждает то, что ее изучение невероятно важно не только с точки зрения истории, рассмотрения ее в контексте царствования Николая I, но и с позиций возможной ее роли в решении проблем современной России.

Ключевые слова: теория официальной народности; Николай I; американская историография; С. С. Уваров; Н. В. Устрялов; образование; православие; самодержавие; народность; культура.

В 1832 г. в докладе императору будущий министр народного просвещения С. С. Уваров выдвинул популярную впоследствии формулу: «Самодержавие, православие, народность», которая через 40 лет с легкой руки А.Н. Пыпина получила название теория официальной народности. В основе ее была идея, что самодержавие – исторически сложившийся устой русской жизни; православие – нравственная основа жизни русского народа; народность – единение русского царя и народа.

Но помогла ли в действительности знаменитая триада, или же она действовала только в угоду действующему правительству сказать сложно. В современной отечественной историографии на этот счет нет однозначного ответа. Мнения расходятся, начиная от положительной оценки данной теории для Российской Империи и всего народа и заканчивая полным крахом системы Николая I. Несмотря на такой разброс позиций, все-таки, среди исследователей преобладает мнение о несовершенстве теории официальной народности, об её негативном воздействии на страну. Так, если в отечественной историографии с данной проблемой все более-менее ясно, то зарубежная историография изучена не полностью и оставляет за собой еще много нерешенных вопросов.

Первым принципом Уваровской формулы является православие. По мнению самого С. С. Уварова, религия составляет основу жизни народа, которая охватывает, как саму личность, так и все ее окружение, поэтому занимает первое место, обходя самодержавие и народность [8, с. 96]. Естественно, смотря на значение православия в то время, а также на сегодняшний день, историки не могли не рассмотреть его в контексте теории официальной народности.

Наиболее глубокий анализ термина и его значения делает в своем исследовании Н. В. Рязановский. Именно православию историк отводит весь 2 раздел 3 главы монографии «Николай I и „Официальная народность“в России (1825–1855)».

Главной фигурой в этой структуре был император. По мнению Н. В. Рязановского, он знал и чувствовал Бога также близко, как Жуковский или Погодин, был хорошим христианином. К этому историк приводит примеры религиозных напутствий самодержца во время войны, его милосердия к военнопленным, декабристам и другим [15, с. 57].

Поддерживает Н. В. Рязановского в этом и другой американский историк – У. Б. Линкольн: «Лично для Николая, православие – первый пункт уваровской триады, имел глубокое значение, которое поддерживалось им даже во время глубокого личного и политического кризисов: во время войны, голода, чумы и восстаний» [14, с. 36].  В своей монографии о Николае I ученый не забывает добавить иллюстрации «милости» Николая, характеризующие его как настоящего православного человека [14, с. 38–39]. Сам У. Б. Линкольн признается, что истинность таких историй определить сложно, но, скорее всего, они были  и являются несомненным плюсом к образу императора.

Схожесть взглядов Н. В. Рязановского и У. Б. Линкольна видна и в рассуждениях о подданных. Только если Николай Валентинович приводит конкретные примеры того, как писали о православии и Боге, то Уильям Брюс делает общий вывод явлению: «Фактически, все Николаевские поданные – от самых знатных и до простолюдинов – видели себя в подобных покорных отношениях с Богом в контексте Православия, что без сомнения подтверждается большим количеством написанных работ в годы его правления, которые все это подтверждали» [14, с. 37].

Н. В. Рязановский определяет основную цель деятельности Николая I, Уварова, Погодина и других – это обучить своих соотечественников морально и духовно, чтобы сделать их хорошими христианами и совершенными русскими. Основное средство для этого – школа и семья [15, с. 64].

О церкви, ее роли, а также национальной архитектуре уделяет большое внимание другой историк, а именно Р. Уортман. Ученый пишет о том, что церковная архитектура служила главным средством показа роли православной церкви в роли государства [10, с. 498]. Так, Николай уже в 1827 г. объявляет конкурс на модель церкви св. Екатерины у Калинкина моста в Санкт-Петербурге, которая «покажет соотечественникам и иностранцам усердие русских в православной вере» [10, с. 499]. Главный критерий – это национальные мотивы, которые должны присутствовать во всей архитектуре, одобренной Николаем I. Таким образом, в отличие от других историков, Р. Уортман не рассуждает о роли и характере православия, а пытается показать его влияние на конкретных примерах архитектуры XIX в.

Если говорить об отечественных историках, то противоречивость мыслей Н. В. Рязановского отметил В. А. Федоров. Явно впадая в противоречие с самим собой, В. А. Федоров не может не признать, что «религия была используема для проповеди повиновения императору, офицеру, помещику» и что «церковь находилась под бдительным контролем государства и в основном выполняла его приказания» [11, с. 180].

Справедливое замечание о природе первого принципа триады выдвигает М. М. Шевченко, указывая на то, что в первоначальном варианте формулы термина «православие» не было, на его месте стояла «национальная религия»: «чтобы Россия усиливалась, чтобы она благоденствовала, чтобы она жила – нам осталось три великих государственных начала, а именно: Национальная религия, Самодержавие, Народность». Использование данного термина наводит на мысль о том, что автору «безразлично, о какой церкви идет речь, если она укоренена в истории народа и политической структуре государства» [12, с. 165]. О прямой, насильственной «православизации» пишет и В. А. Сендерова [6, с. 119].

Конечно, можно найти и подобные американским историкам рассуждения. Например, О. А. Иванов указывает на то, что Уваров рассматривает православие как одно из основных средств защиты России и русского народа от проникновения с Запада мистико-религиозных и политических идей, способных «развратить умы» и тем самым нанести непоправимый ущерб русской нации и русской государственности [4, с. 126].

В целом, Н. В. Рязановский, У. Б. Линкольн, Ц. Х. Уитекер и Р. Уортман оценивают православие примерно одинаково. Они все считают, что оно было важнейшим элементом уваровской триады, считая, что ослабление, а тем более утрата веры в народе привело бы русский народ к падению на низшую степень в моральном и политическом предназначении.

Неразрывно с православием шел следующий принцип теории официальной народности – самодержавие. Самодержавие, по Уварову, представляет «главное условие политического существования России», это фундамент, на котором держится все российское государство [7, с. 2].

Конечно, самодержавие по теории официальной народности имело свои, знаковые черты. Отличия «русского», «николаевского» самодержавия от других выделяют многие историки, в том числе и У. Б. Линкольн, и Н. В. Рязановский. В первую очередь, это милитаризм, который проявлялся во внешней политике Николая. Но, если У. Б. Линкольн связывает это со страхом Николая народных масс «как дома, так и заграницей» [14, с. 30], то Н. В. Рязановский видит в этом защиту от «разрушительных» сил революции [15, с. 164].

Вторая черта – это патриархальная природа власти. «Николай I играл роль отца большой семьи – России» [15, с. 167]. Третья – это священная связь с Богом [15, с. 168].

Если Н. В. Рязановский и У. Б. Линкольн близки в своих утверждениях, то с ними не согласен Р. Уортман. Уваров никогда не говорил о сакральной природе монархической власти: самодержавие было для него «необходимым условием существования Империи» [10, с. 498].

Не стоит забывать о том, что самодержавие Николая I выливалось в достаточно строгую и закрытую систему: многочисленные запреты, цензура, усиленный контроль. Оправдание этому Н. В. Рязановский видит в том, что «человек слаб, склонен к порокам и беззаконию» и, следовательно, нуждается в «строгой авторитарной власти над ним» [15, с. 121]. Ц. Х. Уитекер считает, что, например, надзор над школьной системой нужен из-за того, что по природе своей человек тянется к знаниям, в связи с этим, за ним нужно обязательно присматривать на этом пути к высоким целям [9, с. 115]. С этим согласен У. Б. Линкольн [14, с. 35].

Самодержавие находит оправдание не только в религии и в природе человека, но также и в истории. Н. В. Рязановский достаточно много внимания уделяет «прототипу» Николая – Петру, указывая на то, что сам император очень трепетно относился ко всему, что было связанно с историей и именно историки и «историки литературы» [15, с. 132]. Уваров же, по мнению, Ц. Х. Уитекер, считал, что «самодержавие уже переросло простой деспотизм времен Петра и вступило в «просвещенную» стадию [9, с. 115].

Но как это отражалось в повседневности, искусстве и литературе? Н. В. Рязановский дает развернутый ответ, представляя читателю многочисленные примеры из творчества Ф.В. Булгарина, Н. И. Греча и других литераторов той эпохи [15, с. 138]. Р. Уортман говорит о появившейся в то время музыке, прославлявшей монарха как дух нации, о гимне «Боже, Царя храни», созданного по указу императором Львовым, различных спектаклях на идентичную тематику [10, с. 509–515].

Обращаясь к отечественным историкам, можно найти различные оценки второму принципу знаменитой триады XIX в. Так, А. Л. Зорин частично согласен с оценками Р. Уортмана: «Самодержавие лишь необходимое условие для России в данный момент, по крайней мере не исключающая возможности того, что когда-нибудь в будущем самодержавный монарх уже не понадобится России» [3, с. 362]. Т. А. Володина пишет о том, что триаду, в том числе «самодержавие» как принцип, нужно рассматривать через призму взглядов Устрялова, говорившего о том, что «серьезно рассматривать такой вариант в прошлом или настоящем России нельзя, так как он был просто невозможен - самодержавие вошло в плоть и кровь народа» [1, с. 124].

Есть и более нейтральные оценки, например, у А. С. Заболотной. Правление Николая I традиционно считается временем реакции, когда основной задачей было укрепление «исконных» начал императорской власти – самодержавия [2, с. 2–12]. Самодержавие, таким образом, определенно, занимало важное место во всей структуре Николаевского правления. Отсюда и различные оценки этого принципа уваровской триады. Однако, оно, как и православие не могло функционировать без последнего, самого сложного понятия – «народности».

У. Б. Линкольн прямо указывает на то, что «народность – это романтический миф» [14, с. 10]. С этим мнением согласны Р. Уортман и Н. В Рязановский. Последний отмечает, что «Народность была в это время и с тех пор осталась самым неясным, озадачивающим, и спорным членом официальной троицы. В то время как "православие" и "самодержавие" были относительно понятными, обращающимися к установленной вере и отдельной форме правительства, "народность" не обладала никаким единственным, общепринятым значением» [15, с. 79].  

По мнению, Ц. Х. Уитекер, «Уваров провозгласил идею народности, чтобы создать новую общую платформу и объединить государство, народ и просвещенную элиту в поисках самобытных, и возможно, более действенных, чем найденные в Европе, решений современных проблем» [9, с. 124].

Что представляет из себя «народность»? На этот вопрос попытался дать ответ Н. В. Рязановский. В основе народности оказываются убеждения. Русский человек – это тот, кто верит в свою церковь и своего государя [15, с. 349]. Таким образом, считать себя русскими могли не все, а только те, кто проповедует православие и предполагает приверженность самодержавию. Автоматически «нерусскими» становились старообрядцы и сектанты в низших слоях общества и обращенные католики, деисты и скептики – в высших, а также любые конституционалисты и республиканцы.

Естественно, в этот список попадали и все народы Царства Польского, дальнейшие существование которых очень волновало царя и большинство приближенных лиц. Польское восстание 1830–1831 гг. поставило правительственную идеологию и общественное мнение перед необходимостью осмыслить трудный вопрос: совпадает ли понятие «Российская империя» с понятием «Россия».

Подтверждает это и У. Б. Линкольн. Россияне становились уникальными людьми, и эта уникальность связывалась с мистическим и сверхъестественным отношением к православию, самодержавию и фактом самого российского существования [14, с. 10]. Российское существование должно было быть доказано знанием языка, для этого и была необходима русификация, знанием истории, традиций, хождением в определенной одежде. Что получилось с введением русификации – мы увидели на примере Польши. Остальные пункты впадали не в меньшие крайности.

Как и с православием, так и с народностью, первый свою «преданность» принципу показывает сам самодержец, о чем пишет Р. Уортман. В пример другим Николай пытался из-за всех сил показать свою национальную ориентацию: он интересовался отечественной историей, заботился о сохранении памятников старины, поощрял национальный стиль, совершал церемониальные поездки в Москву. Но все получилось наоборот – этим он создал «русский облик» для монархии западного образца. Русские мотивы и русские фасады украшали собой вполне европейские структуры» [10, с. 236]. 

Мечты Николая и Уварова были схожи. Но если Николай пытался сделать только «облик» русской нации, то Уваров мечтал построить национальную культуру, которой, как он считал, в России еще не было [9, с. 127].

Н. В. Рязановский в своем исследовании не забывает сказать и о явном парадоксе в действиях царя. Николай, так стремившийся оттолкнуть Запад, по существу, никогда его не забывал: имел одни из самых близких отношений с немцами [14, с. 98].

Мнение отечественных историков на этот вопрос схожи. М. М. Шевченко считает, что Уваров вообще не стремился дать точное определение народности, это должны были сделать своей жизнью и трудами конкретные представители отечественной образованности [12, с. 69–70]. По мнению А. Л. Зорина, вся аргументация Уварова субъективна, полностью лежит в сфере исторических эмоций и национальной психологии [3, с. 349].

Таким образом, по мнению американских историков, закрепление консервативной идеологии в виде уваровской триады явилось завершающим этапом, кульминацией в формировании абсолютистской парадигмы российского самодержавия. Империя окончательно осознала себя как единую геополитическую сущность, а консерватизм дал ей теоретическое обоснование. Конечно, нельзя абсолютно утверждать, что именно это триада явилась причиной потрясений в России уже в начале XX в. Но одно ясно точно – теория официальная народности очень сильно повлияла на внешнюю и внутреннюю политику Российской империи XIX в., изменив ее до неузнаваемости.

Список литературы:

1. Володина Т. А. Уваровская триада и учебники по русской истории // Вопросы истории. 2004. № 2. – С. 117–128.
2. Заболотная А. С. Теория официальной народности как идейно-теоретическое и философско-правовое обоснование самодержавия в России // Гуманитарные и социальные науки. 2009. № 4. – C. 2–12.
3. Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла... Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. – М.: Новое литературное обозрение, 2001. – 416 с.
4. Иванов О. А. Идеология православие, самодержавие, народность С. С. Уварова // Консерватизм в России и мире: прошлое и настоящее. – М., 2001. Вып. 1. – С. 12–18.
5. Реформы России с древнейших времен до конца ХХ в.: В 4-х тт. – М.: РОССПЭН, 2016. Т. 2: XVIII – первая половина XIX в. – 768 с.
6. Сендеров В. А. Православие. Самодержавие. Народность. Европейский проект для России // Вопросы философии. 2013. № 10. – С. 16–24.
7. Уваров С. С. Десятилетие министерства Народного просвещения 1833–1843. СПб., 1864. – 109 с.
8. Уваров С. С. Письмо Николаю I // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. – С. 96–98.
9. Уитекер Ц. Х. Граф Сергей Семенович Уваров и его время. ­– СПб.: Академический проект, 1999. – 350 с.
10.  Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. В 2 т. М., 2004. ­– 210 с.
11.  Федоров В. А. Николай В. Рязановский. Николай I и «официальная народность» в России (1825–1855) [Рецензия] // Вопросы истории. 1960.  № 8. – С. 31–38.
12.  Шевченко M. M. Конец одного величия: Власть, образование и печатное слово в императорской России на пороге освободительных реформ. – М., 2003. – 256 с.
13.  Янов А. Л. Россия и Европа: 1462–1921: В 3-х тт. – М., 2007. Т. 2: Загадка николаевской России. 1825–1855. – 502 с.
14. Lincoln W. Emperor and autocrat of all the Russians. – L., 1978. – 424 p.
15. Riasanovsky V. Nicolas I and Official Nationality in Russia, 1825–1855. – Berkeley and Los Angeles, 1959. – 296 p.