«ЭПИСТЕМА» И «ИСТОРИЧЕСКАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ»: ПРОСТРАНСТВО СМЫСЛА ИЛИ КОНФЛИКТ ИНТЕРПРЕТАЦИЙ? ГРАНИ И ГРАНИЦЫ ПОНЯТИЙ В СОВРЕМЕННОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

В последнее время все чаще высказывается мнение о непереходящем кризисе исторической науки. Первым этапом которого стал потрясший науку в XIX веке кризис, связанный с позитивистским пониманием. Он выявил несостоятельность описательной модели науки и поставил перед исследователями задачу уйти от «нарратива». Преодолением кризиса стал отход от истории фактов к истории интерпретаций. Уже в первой половине XX века в западной исторической мысли появляются новые направления: история интеллектуальная, концептуальная, персонифицированная и т.д. Российская историческая научная среда знакомится с этими направлениями гораздо позже, поэтому на сегодняшний день мы переживаем рецепцию многих концепций и понятий, в том числе понятий «эпистема» и «эпистемология».

Историческая эпистемология – сравнительно новое поле исследований, направленное на рассмотрение специфики исторического знания. Несмотря на то, что истоки ее уходят во вторую половину XX века, в работы таких выдающихся мыслителей, как К. Хюбнер, М. Фуко, П. Рикер, в российской историографии понятия «эпистемология» и «эпистема» начали употребляться только в постсоветский период. До сих пор в российском историографическом дискурсе не сложилось единого семантического значения данного термина, «эпистемы» используются историками в меру их различного понимания и с опорой на разные интеллектуальные традиции.

Отсутствие единства определений в понятиях, в настоящее время широко применяемых в историографии, побуждает нас задаться следующими вопросами: Какие понятия, использующиеся в российской историографии, эквивалентны понятиям «эпистема» и «эпистемология»? Как произошло вытеснение традиционной понятийности и какие семантические сдвиги оно несет? Каковы причины проникновения самого понятия в поле интересов российских историков?

Ответить на эти вопросы возможно только на основе изучения, каким образом понятия «эпистема» и «эпистемология» используются в языке современного российского историка. Чтобы рассмотреть, в каком контексте они употребляются, и какой смысл в них вкладывается, рассмотрим ряд статей, посвященных исследованию современной специфики исторического знания.

В своей статье, посвященной рассмотрению работы Х. Уайта в контексте развития исторического познания, И. И. Бендерский определяет эпистемологию как «жанр и метод», эпистемой он называет «общее поле», объединяющее значения и категории, употребляемые в нескольких сферах. Автор статьи в большей степени придерживается терминологии Фуко, не отрицая, однако, существующей путаницы и неопределенности понятий.

В посвященной рассмотрению исследовательских практик историографического конструирования реальности статье Д.В. Лукьянова также затрагивается понятие «эпистемология». По мнению Лукьянова, существуют признанные, определяющие конфигурации исторического знания, присущие и в какой-то мере определяющие «историческую эпистемологию»: историзация, репрезентация, перформативность.

Четкого определения эпистемологии не дает и Д.В. Гаврилов в статье «Стратегические ориентиры социально-экономического развития страны в исторической эпистемологии и рефлексивной реконцептуализации исторического знания в современном учебнике по отечественной истории», однако в контексте современных отечественных исследований он пишет о ней, как о динамичной структуре, способной на изменения, и определяет главенствующую для эпистемологии роль теоретических построений.

Особое внимание на фоне других вызывает статья с «говорящим» названием «От методологии истории – к эпистемологии историка» О.В. Воробьевой. Здесь автор прямо указывает, что понимает под исторической эпистемологией: «Историческая эпистемология рассматривается как производное тех трансформаций, которые происходили в исторической науке, с одной стороны, и философии, с другой» [4, с. 225]. Более того, автор утверждает, что эпистемология вытеснила традиционное понятие «методология», что привело к изменению аутентичного значения как эпистемологии, так и методологии. О.В. Воробьева отмечает определяющую роль «рефлексивного поворота» в актуализации эпистемологии. Именно рефлексия знания и самопознания историка стала новым приобретением «эпистемологии», отличающим ее от прежней «методологии».

Важность саморефлексии и философская окрашенность понятия не случайны, так как «эпистемология» пришла из философии и претерпела постепенные преобразования, встраиваясь в язык исторической науки. Если философы трактовали ее как теорию научного познания (в противовес гносеологии – теории общего познания), то историки определяют ее как совокупность методов, теории и изменений, которые их затрагивают. Эпистемология рассматривается как основа деятельности историка, механизм его размышлений и изучения тех или иных событий, что определяет ключевое значение эпистемологического измерения, со всем его философским «бэкграундом», для современной истории.

Автор статьи «Зачем истории нужна теория? «Зерна и плевелы» концепции социального познания на ниве исторического исследования в конце XIX – начале XX веков» Н.В. Трубникова поддерживает интерпретацию французского эпистемолога Жан-Клода Пассерона, вслед за ним определяя эпистемологию современных наук как сосуществование и лишь частичную преемственность многих языков описания.

Н.А. Хачатурян в публикации «Эпистемология истории исторического знания (к постановке вопроса)» определяет «эпистему» как «методику и методологию» исторического исследования. Не давая точной дефиниции «эпистемологии», автор говорит о ней как о науке, изучающей историю. Как характерное свойство «эпистемологии» автор выделяет ее рефлексивность, так как, по его мнению, история, направлена на самопознание, так как вынуждена прибегать к нему в ходе реконструкции реальности прошлого, «в которой мы могли бы принять участие» [14, с. 14].

Автор статьи «Нужна ли парадигма в исторической эпистемологии» Ю.А. Васильев говорит об эпистемологии как о совокупности теорий и методов исторической науки. Рассуждая об обновлении современного историописания как попытке найти универсальную историческую теорию, Ю.А. Васильев говорит о «поворотах» ее развития как эпистемологических направлениях, соответственно, подразумевая под эпистемологией некий совокупный вектор.

Рассматривая перечисленные работы, можно увидеть, что в большинстве статей авторы не говорят, какой смысл они вкладывают в используемое понятие, однако, исходя из контекста, мы можем сделать вывод о его семантическом значении. Кроме того, авторы статей часто указывают, в рамках какой историографической традиции они трактуют «эпистемологию» и «эпистему». Однако встречаются и статьи, из содержания которых невозможно восстановить смысл понятия, что наводит на мысль о том, что некоторые авторы не понимают смысла используемого понятия или, по крайней мере, не выводят для себя его определения, лишь интуитивно схватывая его содержание.

Многие историки связывают рефлексивность эпистемологии с путем ее проникновения в язык исторической науки через сферу философского знания. Эпистемология как наука задавалась вопросами, как строится знание, какие особенности оно имеет. Перейдя в историографическую область, эпистемология получила эпитет «историческая» и направленность к осмыслению общих и специфических подходов и языков истории. Именно это побудило многих исследователей говорить о синонимичности ей понятия «методология», как дисциплины о методах и понятийном аппарате истории.

Далее мы рассмотрим, как используется понятие «эпистема» в трудах классиков зарубежной гуманитарной теории, чтобы проследить, какие специфические терминологические аспекты сопутствовали их рецепции в российской историографии, и чем был обусловлен сам этот переход.

Как уже отмечалось выше, часть историков, занимающихся рассмотрением специфики исторического знания, в работах ссылаются на Мишеля Фуко. Для того, чтобы понять, насколько оправдано упоминание одного из родоначальников понятия «эпистемология», нам следует рассмотреть, какой изначальный смысл вкладывался в понятие французским философом в его основополагающих работах «Слова и вещи» и «Археология знаний», и какие изменения произошли с ним при переходе в язык российской историографии.

Фуко отрицал возможность описания исторического знания как кумулятивной структуры, по его мнению, весь путь развития исторического знания разделен на определенные «археологические слои», каждый из которых характеризуется особыми методами и парадигмами, несвойственными другим уровням. Создавая свои «археологии», исследователь ставил перед собой задачу рассмотреть «радикальную прерывность» знания, изучить последовательную смену его культурных «слоев». В основе каждого слоя знания лежит особая глубинная структура – эпистема, понятие, с которым у Фуко также тесно связаны выражения «историческое априори», «пространство знания», «эпистемологическая диспозиция».

Мишель Фуко ясно обозначает цель введения понятия эпистема: «… нам бы хотелось выявить эпистемологическое поле, эпистему, в которой познания, рассматриваемые вне всякого критерия их рациональной ценности или объектности их форм, утверждают свою позитивность …» [13, с. 24]. Тем самым он ставит перед собой задачу определить не просто историю бытования того или иного знания, а саму возможность его появления.

Фуко описывает «эпистему» как систему «исторических априори», на фоне которых создаются те или иные знания. Этот фон может быть изучен лишь в отношении прошедших, состоявшихся эпох. Так, Мишель Фуко выделяет три основные эпистемы европейской науки: ренессансную, классическую и антропоцентрическую, рамки которых остались бы совершенно непонятными исследователям, находящимся внутри изучаемой эпистемы. Следовательно, «эпистема», в понимании Мишеля Фуко, представляет собой некое бессознательное, которое не может быть объективировано, но фактически направляет исследования определённой эпохи и создает условия для развития конфигурации знания данного «археологического слоя».

В «Археологии знаний» эпистема обретает еще одно значение, теперь она рассматривается как сеть динамичных отношений дискурсивных практик, определяющая правила их развития и налагающая на них ограничения. Можно утверждать, что в период написания «Археологии знания» автор переживает идейный кризис, связанный с понятием «эпистема» и отказывается от его дальнейшего использования.

В работах российских историков, воспринявших традицию Мишеля Фуко, мы видим, что «эпистема» продолжает наделяться теми характеристиками, которые ей присвоил французский философ. Так, И. И. Бендерский, описывая «общее поле», характеризующее уровень существующих знаний, придерживается традиции «Археологии знания». Выделенные в работе Д.В. Лукьянова определяющие конфигурации исторического знания, присущие   эпистеме, можно сравнить с историческими априори Фуко. А в работе И.О. Гаврилова заметно влияние более поздних идей Фуко, в которых эпистема определяется как динамичная структура.

В то же время есть работы, авторы которых ссылаются на исследования Фуко, однако фактически не следуют его определениям понятий. Например, Н.А. Хачатурян, определяя «эпистему» как «методику и методологию» исторического исследования, ссылается на «Археологию знаний» Мишеля Фуко. Однако в самой работе философа, такого уподобления нет. Можно сказать, что подобная подмена понятий произошла в ходе отожествления описания эпистемы Фуко и знакомого исследователю понятия «методология». Таким образом, «эпистема», описанная как условия и предпосылки развития знания, была отожествлена с методикой описания знаний и изменила своё значение: «он вводит подвластное времени понятие “эпистема”, подразумевая под ним общее пространство человеческого знания о мире, а также способ видения и способ фиксации этого мира (на языке историков последнюю позицию можно было бы транслировать как “методология и методика” исторического исследования)» [14, с. 28].

Мы можем утверждать, что, хотя понятие и сохранило часть первоначальных семантических смыслов, при переходе в язык российской историографии и попытках найти синонимичное традиционное понятие, оно обрело нехарактерные ранее черты.

Говоря о том, на какие фундаментальные работы, поднимающие проблему исторической эпистемологии, опираются авторы в своих работах, следует также упомянуть монографию «Метаистория: историческое воображение в Европе XIX века» Хейдена Уайта. Так, на него в своих работах ссылается И. И. Бендерский, говоря о тождестве эпистемы Мишеля Фуко и метаязыка Уайта. Оправдано ли такое сравнение?

Хейден Уайт описывает метаисторический уровень как основные установки, на фоне которых развиваются философия и история определенного периода. Автор отмечает, что метаистории соответствуют определенные модусы, исходя из которых формируется язык истории. Более того, даже отбор исторического от неисторического происходит на уровне метаистории: «Решение этой проблемы требует метатеории, которая установит на метаисторическом уровне различие между просто “природными” явлениями и явлениями собственно “историческими”» [11, с. 495].

Мы можем сделать вывод, что метаистория Хейдена Уайта лишь отчасти похожа на эпистему Мишеля Фуко. Хотя Фуко и рассматривает семантические особенности языка, присущие каждой эпистеме, главным критерием выделения его эпистем становятся отношения между смыслами и методами описания событий, Уайт же делает основной упор на анализ повествовательных форм истории.

Еще один интересный взгляд на эпистемологию истории представлен в работе специалиста в области истории идей Аллана Мегилла. Свою «Историческую эпистемологию» исследователь посвящает характеру развития современной исторической науки, формируя задачу осветить проблемные и дискуссионные места историографии. Автор сообщает, что «эпистема» предстает совокупностью предпосылок и установок, влияющих на появление какого-либо знания. Важно отметить, что автор разделяет такие понятия, как историческая эпистемология и историческое мышление, понимая под первым, главным образом, способы написания истории, различные методы и язык историков: «…с уважением к правилам – умалчиваемым или явно выраженным – к тому, что я называю исторической эпистемологией» [7, с. 70]. Мы видим, что эта концепция очень похожа на представление об эпистеме Мишеля Фуко, она также представляет собой нормативный фон, влияющий на формирование режима исторического мышления. Непосредственно под историческим мышлением автор понимает способ рефлексии исследователя над событиями прошлого, присущие ему установки, с которыми он подходит к написанию истории.

Несмотря на то, что концепция эпистемологии Аллана Мегилла близка видению Мишеля Фуко, описанному в его работе «Слова и Вещи», мы замечаем существенные различия в понимании ключевых понятий. Так, Фуко описывал эпистему как фон, общую специфику знания, влияющий на написание истории и непостижимую для современников определенного периода. Аллан Меггил, напротив, отмечает, что эпистемология – это «негласные» правила, известные, однако, любому представителю исторической науки: «Историки, что и говорить, являются наиболее нетеоретичными из всех ученых, так что правила исторического исследования часто не артикулируются. Но они живут в любом историке или группе историков» [7, с. 89].

В заключении своей работы он выводит определение «исторической эпистемологии» в его понимании: «… Под этим термином я понимаю имплицитные (а иногда и прямо выраженные) принципы «установления правды» о прошлом. Эти принципы неотделимы от специфического контекста конкретного исторического исследования» [7, с. 459].

Далее рассмотрим литературу, имеющую педагогические цели и направленную на молодых историков, людей, у которых еще не сформировалось четкое представление о ремесле историка. Одним из таких текстов является монография известного британского исследователя Джона Тоша «Стремление к истине». Джон Тош, как и Хейден Уайт говорит о метаистории, однако вкладывает в это понятие несколько другой смысл. Метаистория в интерпретации Джона Тоша имеет больше общих черт с эпистемой Мишеля Фуко и трактуется автором как особые культурные установки эпохи. Еще одна схожая черта заключается в том, что структура метаистории, описанная Джоном Тошем как «строго схематичная интерпретация развития человечества» [9, с. 33], похожа на археологию «эпистем» Фуко. Он также приводит основные, на его взгляд, характеристики эпистемы: дискурсивность предмета исследования и прерывность. Автор также часто употребляет понятие эпистемологического статуса истории, понимая его в первую очередь как некую позицию самоопределения истории в качестве научной дисциплины.

Еще одной представление о сущности понятий «эпистема» и «эпистемология» отражено в работах ведущего представителя философской герменевтики Поля Рикёра «Память. История. Забвение». Понятие «эпистемология» на протяжении всего текста употребляется автором в значении структуры исторического познания и стадий его развития. Часто автор употребляет выражение «эпистемологический процесс», подразумевая процедуру построения исторических реконструкций, он также выделяет отдельные стадии, из которых состоит написание истории, от источника до итоговых научных выводов: «свидетельство снова появляется в конце эпистемологического процесса на уровне репрезентации прошлого в рассказе, ораторском искусстве, претворении в образы» [8, с. 224]. Предметом эпистемологии автор называет «процесс, ведущий «от сбора документов к написанию книги», а полем применения – историографическую операцию. Можно заключить, что Поль Рикер представляет «эпистемологию» как дисциплину, деятельность которой направлена на осмысление всего пути создания репрезентации прошлого.

Изучив, каким образом понятия «эпистема» и «эпистемология» используются в языке теоретиков гуманитарной мысли, можно сделать вывод, что существует несколько основных трактовок понятий «эпистема» и «эпистемология», которые, впрочем, не резко отличны или противопоставлены друг другу, напротив, многие из них имеют общие черты и могут взаимно дополнять дефиниции, предложенные разными авторами.

В ходе рассмотрения отечественных публикаций историографической направленности была выдвинута гипотеза о том, что на современном этапе развития исторического знания в русском языке нет эквивалента слову «эпистема», более того, на данный момент не сложилось единого семантического значения данного термина. Рассматривая выбранные публикации, можно прийти к выводу, что многие авторы не выводят для себя определения понятий «эпистема» и «эпистемология», понимая их значение лишь интуитивно. Также из работ видно, что, хотя понятия и не получили единых, принятых всеми определений, они прочно вошли в язык современной российской историографии. Кроме того, во многих публикациях чаще используется производное от понятия прилагательное – «эпистемологический». Несмотря на то, что его значение также не определяется, оно используется в уже устоявшихся текстуальных комбинациях: «эпистемологические трудности», «эпистемологический поворот» и так далее. Это может говорить о том, что, хотя слова «эпистема» и «эпистемология» еще не получили единого, принятого всеми определения, оно уже прочно вошли в язык современной российской историографии, более того, мы можем наблюдать за формированием норм их использования.

На специфику формирования определений понятий «эпистема» и «эпистемология» также влияет предшествующая их усвоению понятийная канва. Изучив работы российских историков постсоветского периода, можно увидеть, что многие авторы склонны отожествлять эпистемологию с методологией, а эпистему – с конкретным языком описания истории, вкладывая в дефиницию этого понятия такие характеристики как методы, подходы и способы изучения истории. Одни авторы пишут о понятии «эпистема» как о парафразе для уже известного российской науке концепта методологии, однако другие отмечают, что новое понятие не может быть полностью ей синонимично, так как включает в себя новые характерные черты. Мы уже говорили о том, что теоретическая база истории уходит своими корнями в разные сферы гуманитарного знания. Так, «эпистемология» и «эпистема» изначально представлявшие собой философские понятия, впоследствии проникли в язык исторической науки, изменив часть смыслового содержания и сопутствующих коннотаций.

Таким образом, мы можем сделать вывод, что в настоящее время распространенно три основных интерпретации понятий «эпистема» и «эпистемология». Их трактуют как аналог «методологии», рассматривают как философские понятия и приравнивают к «гносеологии», или провозглашают абсолютную оригинальность понятия для российской исторической науки.

Анализ выбранных публикаций отечественных историков постсоветского периода также показал, что авторы, используя понятия «эпистема» и «эпистемология», ссылаются на разные источники, и, соответственно, по-разному трактуют интересующие понятия и наследуют разные нормы его использования. Выше мы говорили об отсутствии единства смыслов в отношении «эпистем» в отечественной историографии, здесь важно отметить, что оно базируется в первую очередь на отсутствии такого единства в работах самих философов-идейных вдохновителей этого концептуального русла. Таким образом, выдвинутая в начале работы гипотеза об отсутствии эквивалента словам «эпистема» и «эпистемология» и отсутствии единого семантического значения данных терминов в настоящее время подтвердилась.

Однако на данном этапе идет процесс формирования норм употребления понятий, что свидетельствует об их активной рецепции. Кроме того, сам факт вхождения понятий в язык российской историографической науки говорит о том, что, хотя их использование сопряжено с некоторыми неудобствами, вызванными конфликтом интерпретаций, «эпистема» и «эпистемология» привносят новые теоретические модели в научный дискурс, тем самым способствуя его развитию.

Список литературы:

1. Агафонов В. В. Эпистемология истории Х. Уайта: топологический подход // Вестник РУДН. Серия: Философия. 2008. №2. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/epistemologiya-istorii-h-uayta-tropologicheskiy-podhod (дата обращения: 01.04.2020).
2. Бендерский И.И. Опыт Х. Уайта: к вопросу о границах жанра в историческом познании// Теория и практика общественного развития. – 2015. – № 12. – С. 371-373.
3. Васильев Ю.А. Нужна ли единая парадигма в исторической эпистемологии? // Власть. Т. 27. – 2019. – № 2. –С. 199-205.
4. Воробьева О.В. От методологии истории - к эпистемологии историка// Преподаватель XXI век. – 2018. – № 2-3. – С. 225-232.
5. Гаврилов Д.В. Стратегические ориентиры социально-экономического развития страны в исторической эпистемологии и рефлексивной реконцептуализации исторического знания в современном учебнике по отечественной истории // Историко-педагогические чтения. – 2014. – № 18-2. – С. 22-36.
6. Лукьянов Д.В. Исторические стратегии конструирования реальности современности // Вестник РГГУ. Серия: Политология. История. Международные отношения. Зарубежное регионоведение. Востоковедение. – 2013. – № 1 (102). – С. 22-35.
7. Меггил А. Историческая эпистемология : Аллан Мегилл; Джон Тош; Пер. с англ. М. Кукарцевой, В. Катаева, В. Тимонича.— М. : Канон+, 2007. — 480 С.
8. Рикёр П. Память, История, Забвение : Поль Рикер; Перевод с французского: И.И. Блауберг, И.С. Вдовина, О.И. Мачульская, Г.М. Тавризян. — М. : Изд-во гуманитарной литературы, 2004. — 725 С.
9. Тош Д. Стремление к истине : Как овладеть мастерством историка: Джон Тош; Пер. с англ. М. Л. Коробочкина; Ред. В. А. Русев. - 3-е изд. — М. : Весь Мир, 2000. — 294 С.
10. Трубникова Н.В. "Контракт истины" и другие обязательства современного историка сквозь призму исследований Поля Рикёра // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. – 2012. – № 1-1 (15). – С. 202-205.
11. Уайт Х. Метаистория : Историческое воображение в Европе XIX века : Хейден Уайт; Пер. с англ. под ред. Е. Г. Трубиной, В. В. Харитонова. — Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2002. — 527 С.
12. Фуко М. Археология знания : Мишель Фуко; Пер. с фр. М. Б. Раковой, А. Ю. Серебрянниковой; Вступ. ст. А. С. Колесниковой. — СПб. : Гуманитар. Акад., 2004. — 412 С.
13. Фуко М. Слова и вещи : Археология гуманитарных наук: Мишель Фуко; Пер. с фр. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой; Вступ. ст. Н. С. Автономовой. — М. : Прогресс, 1977. — 488 С.
14. Хачатурян Н.А. Эпистемология истории исторического знания (к постановке вопроса) // Средние века. Т. 70. – 2009. – № 3. –С. 11-31