СИМВОЛИЧЕСКОЕ  ЗНАЧЕНИЕ  ОБРАЗА  ХИМЕРЫ  В  РОМАНЕ МАРКА  АЛДАНОВА  «ДЕВЯТОЕ  ТЕРМИДОРА»

Макрушина  Ирина  Владимировна

канд.  филол.  наук,  доцент  Стерлитамакского  филиала  Башкирского  государственного  университета,  г.  Стерлитамак

E-mail: 

SYMBOLISM  OF  THE  IMAGE  OF  CHIMERA  IN  THE  HISTORICAL  NOVEL  THE  NINTH  THERMIDOR  BY  MARK  ALDANOV

Irina  Makrushina

candidate  of  Philological  Sciences,  associate  professor  of  Sterlitamak  Branch  of  Bashkir  State  University,  Sterlitamak

АННОТАЦИЯ

В  статье  осмысляется  символическое  значение  образа  химеры  в  историческом  романе  М.  Алданова  «Девятое  Термидора».  В  частности,  в  работе  прослеживается  развитие  в  произведении  темы  Дьявола-Мыслителя,  восходящей  к  Ветхому  завету.  Автор  статьи  выявляет  глубинные  связи  между  сквозным  образом  тетралогии  —  химерой  собора  Парижской  Божьей  Матери  —  и  реальными  лицами  и  событиями  истории.  Статья  адресована  филологам  и  всем  интересующимся  творчеством  М.  Алданова  —  выдающегося  исторического  прозаика  русского  зарубежья.

ABSTRACT

In  the  article  the  symbolism  of  the  image  of  chimera  in  the  historical  novel  The  Ninth  Thermidor  by  Mark  Aldanov  is  examined.  Particularlyin  the  novel  the  development  of  Devil-Thinker  theme,  originated  to  the  Old  Testament,  is  reviewed.  The  author  of  the  article  reveals  deep  connections  between  the  through  image  of  tetralogy  —  the  chimera  of  Cathédrale  Notre-Dame  and  real  people  and  historical  events.  The  article  is  addressed  to  philologists  and  all  who  are  concerned  about  works  of  the  famous  historical  novelist  of  Russian  émigré  Mark  Aldanov. 

Ключевые  слова:  французская  традиция  интеллектуальной  прозы;  мировой  литературный  «сатанизм»;  образ  «созерцающего  дьявола»;  историософская  проза.

Keywords:  French  tradition  of  intelligent  prose;  world  literary  ‘satanism’;  image  of  ‘contemplating  devil’;  historiosophical  prose.

Роман  «Девятое  Термидора»  (1923)  открывает  тетралогию  М.  Алданова  «Мыслитель»,  охватывающую  период  Французской  революции  и  наполеоновских  войн,  в  серию  также  вошли  книги:  «Чертов  мост»  (1925),  «Заговор»  (1927),  «Святая  Елена,  маленький  остров»  (1921).  Каждое  из  произведений  представляет  собой  самостоятельное  законченное  целое,  связанное  с  другими  романами  общностью  исторической  эпохи.  Писатель  воссоздает  крупные  события  русской  и  европейской  истории:  термидорианский  переворот  1794  года,  переход  Суворова  через  Альпы,  убийство  императора  Павла  в  Михайловском  замке;  завершает  тетралогию  изображение  последних  дней  жизни  ссыльного  Наполеона.

Роман  о  Французской  революции  начинается  событиями  1793  года.  Позади  день  взятия  Бастилии  —  главной  тюрьмы  королевства,  ознаменовавший  начало  грандиозного  исторического  действа,  по  мере  развития  которого  одна  политическая  группировка  у  власти  сменяет  другую.  Период  лидерства  жирондистов  в  Конвенте  увенчался  казнью  Людовика  XVI  —  свергнутого  французского  короля.  А  о  страшных  событиях  якобинского  террора  мог  бы  поведать  свидетель  мрачного  карнавала  истории  —  залитый  кровью  Париж,  весь  в  тюрьмах  и  казнях,  узниках  и  сторожах.  Писатель  изображает  трагедию  заката  революции,  выродившейся  в  чудовище,  которое  «пожрало»  своих  богов  и  самого  себя.  Один  за  другим  уходят  в  небытие  развенчанные  триумвиры:  Ж.П.  Марат,  Ж.Ж.  Дантон,  М.  Робеспьер. 

Как  исторический  прозаик  М.  Алданов  сформировался  уже  в  эмиграции.  Вышедший  корнями  из  русской  классической  литературы  XIX  века,  сознавая  свою  причастность  эпохе  Л.  Толстого,  он,  вместе  с  тем,  испытал  влияние  французской  культуры.  Обладая  научным  складом  ума  и  блестящей  эрудицией,  писатель,  как  никто  другой,  был  близок  чисто  французской  традиции  интеллектуальной  прозы  и  по  праву  может  считаться  продолжателем  Монтеня,  Паскаля,  Вольтера,  Дидро,  Монтескье,  Франса,  художников  и  мыслителей  в  равной  мере.

Все  французские  писатели-скептики  отрицали  то,  что  сковывает  ум  и  волю,  ибо,  по  утверждению  Паскаля,  достоинство  человека  состоит  в  акте  мышления,  человек  —  «мыслящий  тростник».  Таков  и  тип  излюбленного  героя  М.  Алданова,  созданный  по  образу  и  подобию  самого  автора:  проницательный  мыслитель,  любитель  скептических  размышлений,  наделенный  зоркой  и  целеустремленной  иронией,  он  вкушает  сомнение  и  постигает  бесконечность  истины.

Как  отмечает  Н.А.  Гаврилина,  «в  художественном  произведении  носителем  символических  значений  может  быть  любая  фигура»,  которая  за  счет  лейтмотивного  повторения  и  участия  в  ключевых  эпизодах  начинает  выполнять  структурообразующую  функцию  и  приобретает  особую  значимость  [6,  с.  7].  Образ  «созерцающего  дьявола»  или  Мыслителя  вводится  в  роман  уже  в  прологе,  в  котором  автор  отсылает  читателя  в  90-е  годы  XII  века,  во  времена  великого  киевского  князя  Святослава  Всеволодовича  и  французского  короля  Филиппа-Августа.  Молодой  русский,  Андрей  Кучков,  приехал  в  Париж  изучать  латинскую  мудрость.  Взору  юноши  открывается  главное  чудо  столицы:  Notre  Dame  de  Paris.  На  вершине  собора  аркаду  венчает  галерейка  с  низкой  балюстрадой,  где  по  углам  контфорсов  скульптор  изваял  химер  —  каменных  чудовищ,  которые  причудливо  декорируют  мрачную  громаду  готического  храма  [5,  с.  79].  Одна  из  них  —  низколобый,  горбоносый,  страшный,  с  короткими  тупыми  рожками  и  ангельскими  крыльями  за  плечами,  полубес-получеловек,  сидит,  «опершись  локтями  на  балюстраду  собора,  держа  подбородок  в  ладонях  рук,  и  думает»  [11,  с.  378].  Поза  дьявола  говорит  о  том,  что  его  попытка  самостоятельного  размышления  еще  очень  беспомощна.  От  усилий  мысли  напряжена  фигура,  прикушен  язык,  острый  кончик  которого  высунулся  из  приоткрытой  пасти.

Тема  Дьявола-Мыслителя,  получившая  у  М.  Алданова  символическое  выражение  в  образе  химеры,  восходит  к  Ветхому  завету.  В  книге  Иова  сатана  еще  не  является  заклятым  противником  Бога.  Он  «дух-скептик,  дух-маловер,  будущий  Мефистофель,  способность  которого  к  иронии  —  этой  «отраде  мудрецов»,  прельстит  впоследствии  так  многих  поэтов  и  философов»  [9,  с.  179].  «Пролог  на  небесах»  к  «Фаусту»  Гете  —  явное  подражание  началу  истории  Иова.  Ветхозаветный  сатана  спросил  у  Бога  разрешения  испытать  непорочного  праведника  Иова,  чтобы  доказать,  что  он  соблюдает  заповеди  лишь  в  благодарность  за  ниспосланные  свыше  блага.  И  Мефистофель  Гете,  затеявший  спор  о  человеке,  убежден,  что  Фауста  легко  отвлечь  от  возвышенных  стремлений.  Черт  проницателен  во  всем,  что  касается  дурных  сторон  жизни  и  слабостей  человека.

Вероятно,  справедливым  будет  выводить  каждое  отдельное  явление  дьявола  в  литературе  из  непосредственно  ему  предшествующих.  Если  сатана  книги  Иова  еще  только  стоит  у  истоков  высокой  темы  Мыслителя,  то  много  позднее  укоренится  в  мировом  литературном  «сатанизме»  традиция  изображения  дьявола  «побудителем  мысли,  фанатиком  знания,  будоражителем  исканий»  [11,  с.  114].  Вообще,  становление  образа  дьявола,  едва  ли  не  главного  героя  литературы  ХХ  столетия,  шло  по  пути  постепенного  отказа  от  ортодоксального  и  фольклорного  представления  о  сатане  как  «страшном  чудище».  Происходила  «секуляризация  образа,  освобождение  его  от  традиционных  атрибутов,  психологизация,  вплоть  до  героизации»  [4,  с.  88].

Преобладающим  в  литературе  было  влияние  мильтоновского  и  гетевского  дьяволов.  М.  Алданову  ближе  иронический  скептицизм  Мефистофеля,  нежели  мрачная  величавость  мильтоновского  героя.  Писатель,  выступая  наследником  традиции,  которая  реабилитировала  дьявола,  сняв  проблему  его  ответственности  за  мировое  зло,  близок  А.  Франсу  с  его  аксиомою:  «сатана  —  идеал»  [8,  с.  8].  Однако  считая  реалистический  роман  вершинным  достижением  искусства,  наиболее  отвечающим  условию  правдоподобия,  столь  важному  в  историческом  жанре,  М.  Алданов  чуждался  гротескного  стиля,  чреватого,  по  его  мнению,  «более  легкой  правдивостью»  [2,  с.  441].  Возможно,  этим  объясняется  своеобразие  художественного  воплощения  в  тетралогии  темы  Дьявола-Мыслителя.  Писатель  отказывается  от  персонификации  черта,  который  бы  действовал  наряду  с  другими  персонажами,  вымышленными  и  историческими.  В  понятии  Дьявол-Мыслитель  столкнулись  два  начала,  которые  взаимопредполагают  друг  друга:  «князь  тьмы»  —  «владыка  мысли»,  а  всякий,  кто  встал  на  путь  бесконечного  познания  мира  и  человека,  отягощен  проклятием,  быть  связанным  с  дьяволом.

В  романе  «Девятое  Термидора»  царит  культ  философской  мысли  Монтеня,  Декарта,  Паскаля.  В  числе  немногих  бесфабульных  книг,  завоевавших  «бессмертие  в  настоящем  смысле  слова,  благодаря  сверхъестественной  словесной  красоте»  [2,  с.  447],  М.  Алданов  называл  Книгу  Екклесиаста  и  знаменитые  «Мысли  ...»  Паскаля.  И  самому  писателю  был  близок  жанр  эссеистического  философствования,  когда  мысли  сохраняют  «живость»  противоречия.  Философов  всегда  волновали  коренные  проблемы  человеческого  бытия.  Этим  объясняется  рефлексия  о  смысле  жизни  и  смерти,  достоинстве  и  счастье  человека.  Пристальное  внимание  к  диалектике  человеческого  существования,  постановка  экзистенциальных  вопросов  характерны  для  тревожных,  преисполненных  трагизма  эпох,  когда  «обнажается  «хрупкость»  человеческой  жизни,  обостряются  духовно-нравственные  коллизии,  оказываются  под  ударом  гуманистические  ценности»  [10,  с.  412].

Пессимизм  Книги  Проповедника  можно  объяснить  общественно-исторической  обстановкой,  сложившейся  в  III  в.  до  н.  э.  Иудея  находилась  под  гнетом  сначала  Птолемеев,  затем  Селевкидов  [7,  с.  200].  Казалось,  что  нет  возможности  бороться  с  социальной  несправедливостью,  с  религиозным  и  политическим  угнетением.  Трагическое  мировосприятие  Паскаля  сформировалось  на  почве  крепнущего  французского  абсолютизма,  «все  более  завинчивавшего  гайки  в  государственной  машине»  [10,  с.  412].  Катастрофичность  исторического  развития  в  период  между  двумя  мировыми  войнами  ощущал  в  ХХ  столетии  и  М.  Алданов. 

Декарт,  провозгласивший,  что  только  Мысль  обладает  абсолютной  реальностью,  выступил  вдохновителем  высокой  темы  Мыслителя  не  только  в  тетралогии  М.  Алданова,  но  и  во  всем  его  творчестве.  По  мысли  писателя,  произведения  Декарта  представляют  собой  образец  философствования:  «в  них  намечены  мелодии  философского  и  научного  мышления  трёх  столетий»  [3,  с.  149].  В  своем  знаменитом  историко-философском  трактате  «Ульмская  ночь»  Алданов  раскрывает  смысл  понятия  «картезианское  состояние  ума»,  которое  олицетворяет  собой  дух  свободного  мышления.  В  основе  его  лежит  вера  в  разум  и  принцип  «пытливого  методического  сомнения».  «Ульмская  ночь»  навеяна  эпизодом  из  жизни  великого  Декарта,  в  природе  которого,  поднявшись  над  суетой  мира,  предаваться  одинокому  «собиранию  мыслей»,  ибо  мудрец  полагает  деяние  началом  ложным,  подавляющим  естественное  течение  жизни  и  противным  усилиям  духа.  Мудрость  не  нуждается  в  испытании  славой,  богатством,  ее  удел  —  Мысль.  Живым  воплощением  этой  навечной  истины  служит  в  романе  «Девятое  Термидора»  старый  профессор  кенигсбергского  университета  —  И.  Кант,  в  образе  которого  тема  Мыслителя  находит  свое  кульминационное  выражение.  Разителен  контраст  между  незатейливой  внешностью  и  непритязательным  образом  жизни  этого  человека  и  его  разрушительной,  миры  сокрушающей  мыслью.

Ипостась  философа  —  вершинное  воплощение  темы  Мыслителя.  На  следующей  ступени  в  иерархии  достойных  перед  Мыслью  мужей  стоят  те,  кого  можно  назвать  первыми  актерами  на  сцене  театра  мировой  истории.  Эпоха  французской  революции  и  наполеоновских  войн  выдвинула  на  политическую  арену  одну  из  таких  фигур  —  Талейрана.  Беспринципный  политик  с  холодной  и  мрачной  душой  и  блестящим  умом,  он  долго  наблюдал  вблизи  «кухню»  монархии  и  революции.  Талейрана  отличала  поистине  дьявольская  способность  предвидения,  позволявшая  ему  вовремя  уворачиваться  из-под  колес  истории,  меняя  политические  ориентации:  от  монархических  до  революционных.  Ускользая  из  гущи  кровавых  событий,  бывший  епископ  Отенский  занимает  позицию  «над  схваткой»,  с  равнодушной  усмешкой  сатаны  взирая  на  человеческие  трагедии.

Своеобразный  «облегченный  сатанизм»  в  романе  Алданова,  служащий  напоминанием  об  истоках  древнейшей  темы  Мыслителя,  выражается  в  рудиментных  дьявольских  атрибутах  (метках),  которые  писатель  раздает  своим  героям:  шпага,  пристегнутая  к  кафтану  Канта,  хромота  Талейрана.

Но  последовательное  и  законченное  выражение  в  романе  «Девятое  Термидора»  тема  созерцающего  дьявола  находит  в  образе  вымышленного  персонажа,  французского  эмигранта,  Пьера  Ламора,  представляющего  собой  излюбленный  тип  алдановских  героев.  Подобно  ваятелю  из  пролога,  создавшему  каменное  чудовище,  писатель  вылепил  канонический  образ,  объединивший  все  возможные  черты  философствующего  скептика:  седой  старик,  с  усталым  желтым  лицом  восточного  типа  и  безучастным  взглядом  недобрых,  насмешливых  глаз,  время  от  времени  появляется  на  страницах  романа  в  роли  комментатора  и  философа  истории,  «коллекционирующего  человеческую  глупость».  Общая  тональность  ламоровских  размышлений  весьма  пессимистична,  важнейшие  мировоззренческие  вопросы  решаются  им  в  духе  Екклесиаста:  «Что  было,  то  и  будет;  и  что  делалось,  то  и  будет  делаться,  и  нет  ничего  нового  под  солнцем»  (Екк.  —  1,  9).  Даже  имя  героя  Lamor  (смерть)  вторит  размышлениям  Проповедника  о  смысле  и  бессмысленности  жизни,  ибо  сказано:  «И  возненавидел  я  жизнь:  потому  что  противны  стали  мне  дела,  которые  делаются  под  солнцем...  все  —  суета  и  томление  духа!»  (Екк.  —  2,  17).  Взирая  на  жизнь  и  смерть  тщеславных  властителей,  Ламор  постигает  суетность  земных  дел.  Удел  философа  спасаться  от  несовершенного  мира  «бегством  на  высоты»  (мысли).  «Тишина  высот»  прельщает  «демонических»  героев  Алданова,  наделённых  способностью  к  глубокомыслию.

Обыкновенное  человеческое  начало  в  Ламоре  (несмотря  на  приверженность  Алданова  принципу  реалистического  правдоподобия)  причудливо  соединяется  с  иррациональным  и  таинственным,  что  свидетельствует  о  надысторической  нереальности  героя,  а  также  указывает  на  генетическое  родство  с  литературным  прототипом:  гётевским  Мефистофелем.  Однако  «демонизм»  Ламора  —  не  глубинная  его  суть,  но  внешняя  бутафория,  дань  писателя  литературной  традиции. 

Наблюдатель  и  мыслитель,  исполняющий  роль  «хора»  или  шута  в  разыгрываемой  исторической  драме,  Ламор  остаётся  глубоко  политически  индифферентным,  обладая  средством  от  косности,  демагогии  и  фанатизма,  которым  служит  философский  дар  «не  верить  ни  во  что».  Оценивая  историю  с  точки  зрения  вечности,  герой  постигает  тщету  всех  переворотов,  бестолковый  круговорот  одних  и  тех  же  форм.  Из  событий  Французской  революции  невозможно  извлечь  никаких  уроков,  ибо  это  чреда  бессмысленных,  стихийных  действий,  порождённых  разнузданными  страстями,  в  разгуле  которых  проливали  и  проливают  кровь.  Горечь  и  сарказм,  с  которыми  мрачный  старец  вопиет  о  зле  мира,  выдают  человеческую  участливую  пристрастность  самого  писателя. 

Значительное  место  в  романе  занимает  осмысление  политического  неразумия  и  недомыслия  в  истории.  Главное  обвинение  Ламора  революции  состоит  в  том,  что  она  лишила  тех,  кто  ей  служит  возможности  неторопливо,  бескорыстно  размышлять,  всесторонне  рассматривая  события,  факты,  обдумывая  поступки.  Самой  неполноправной  революция  сделала  Мысль.  Если  те,  кто  взял  в  руки  карающий  меч,  лишены  неистовством  возможности  мыслить,  пустоту  заполняют  страсти  —  порождения  экзальтированного  сознания:  «Вековые  сокровища  страны  расхищаются  и  распродаются  ...  Чего  хотят  мудрецы  Конвента?  Материального  благополучия  Франции?  Расширения  ее  границ?  Военной  славы?  Освобождения  мира?  Они  сами  этого  не  знают...  все,  к  чему  они  прикасаются,  гибнет,  пачкается,  пошлеет»  [1,  с.  228].  Французская  революция,  вдохновленная  идеями  Просвещения,  на  деле  являет  собою  скорбное  поругание  «религии  Разума».  Зловещий  итог  бессмысленной  круговерти  исторического  карнавала  —  развенчанная  Ее  Величество  Мысль.  Ламору  свойственно  облекать  свои  суждения  в  форму  блестящих  парадоксов,  в  которых  глубина  и  бесстрашие  философской  мысли  сочетаются  с  эрудицией  и  иронией. 

В  изображении  Робеспьера  М.  Алданов  поднимается  до  трагизма.  Кто  он,  святой  подвижник,  ведущий  кроткую,  уединенную  жизнь  аскета  или  кровожадный  зверь,  обреченно  противостоящий  тяжелому  напору  возбужденной  им  ненависти  мира?  Великий  актер  и  блестящий  оратор,  он  думает  не  о  продлении  своей  политической  жизни,  а  о  спасении  и  возрождении  всего  добродетельного  человечества,  вдохновленный  идеями  эрменонвильского  отшельника  Жан-Жака  Руссо.  Законченный  идеалист,  Робеспьер  уверовал  в  возможность  исправления  человека.  Однако  революция  не  справилась  с  грязным  наплывом  пьяных  и  праздных  людишек:  «...  как  бы  ни  повернулись  французские  события,  и  какой  бы  еще  ни  пришел  голод,  будет  для  них  и  биржа,  и  игорные  дома,  и  шампанское»  [1,  с.  272].  Разгул  шабаша  с  попойкой,  обжорством  и  порочными  увеселениями  в  разгар  революции  в  двух  шагах  от  Якобинцев  и  Конвента  напоминает  пир  во  время  чумы,  Вальпургиеву  ночь.  Местом  сбора  бесовских  сил  становится  и  Якобинский  клуб,  окна  залы  заседаний  которого  горят  «зловещим»  огнем,  напоминающим  пламя  пожара.  Любопытно,  что  «царство  революции»  ассоциируется  у  Алданова  с  восьмым  кругом  дантовского  ада,  где  по  отдельным  рвам  сидят  льстецы,  колдуны,  взяточники,  воры,  обманщики.  Шумная  возня  и  визгливый  гул  заседаний  в  Конвенте  словно  доносятся  из  глухой  бездны  или  пропасти.

Изображая  драму  революции  писатель  традиционно  прибегает  к  символике  снов,  становящихся  знамениями.  Так  Штаалю  привиделось,  что  бешено  несшаяся  тройка,  которой  управлял  толстый  банкир,  раздавила  Робеспьера.  Плоды  древа  свободы  достались  банкирам  и  лавочникам,  дельцам  и  проходимцам  всех  мастей,  сколотившим  свои  капиталы  во  время  национальной  трагедии.  Сатана  мог  бы  торжествовать,  ибо  «худший  из  скотов»  —  человек  —  предстал  во  французских  событиях  во  всем  своем  неприглядном  естестве:  жестоким,  тщеславным,  жаждущим  разрушения  и  зла  во  всех  его  формах.  Неподкупный  мечтал  о  том,  чтобы  прекратился  террор  и  настало  братство.  А  для  этого  нужно  было  удвоить  бдительность  и  суровость.  Уверовав  в  возможность  «кровавого  очищения  гильотиной  бессмертной  души  человека»  [1,  с.  245],  Робеспьер  превратился  в  жестокого  фанатика,  уже  не  видящего  перед  собой  живых  людей.  Показательно,  что  его  погребение  сопровождается  воем  черной  собаки,  словно  сам  дьявол  в  ее  облике  провожает  тирана  в  мир  иной,  где  ему  гореть  в  аду  страшным  огнем. 

Тема  мира,  вечно  лежащего  во  зле,  отчетливо  прочитывается  в  романе  благодаря  композиционному  повтору  одного  и  того  же  эпизода:  Дьявол-Мыслитель  с  вершины  Собора  Парижской  Богоматери  устремил  взор  вниз,  в  пропасть,  туда,  где  суетливо  копошатся  люди.  Бессменный  спутник  столетий  созерцает  человеческую  историю,  в  которой  костры  средневековой  инквизиции  сменяются  революционными  пожарищами  нового  времени.  В  чем  смысл  следующих  друг  за  другом  кровавых  драм?  Словно  дьявол,  жонглирующий  судьбами  человечества,  правит  историей  чья-то  злая  воля.  О  чем  ещё  хотел  рассказать  миру  искусный  мастер,  создавший  несколько  веков  назад  созерцающего  дьявола?  Скептик,  «мрачный  ученик  Соломона  Премудрого»,  ваятель  смеется  над  бренностью  и  тщетой  человеческих  деяний:  «Александр  и  Цезарь  хотели  завоевать  весь  мир.  Сколько  таких  было?  И  сколько  еще  будет...»  [1,  с.  44].  Но  проходит  земная  слава,  ветшает  память,  все  обращается  в  прах  и  тлен. 

Образ  химеры  позволил  Алданову  стереть  границы  эпох,  придав  происходящему  надвременной  характер.  Вопреки  сложившейся  а  ХХ  веке  ситуации  поругания  Разума  в  условиях  иррационалистического  бума,  писатель  апеллирует  к  Декарту  и  Паскалю,  с  их  культом  Мыслителя,  ибо  главное  —  ищущая  философская  мысль,  стремящаяся  заглянуть  за  «декорацию  внешнего  бытия»  и  подняться  над  ним,  мысль,  прозревающая,  что  есть  более  навечные  ценности,  чем  потеря  трона  Робеспьером  или  кровопролитный  азарт  наполеоновских  завоеваний.  Предпринятый  Алдановым  концептуальный  анализ  истории  опирается  на  так  называемый  «жанр  суждений»,  явленный  в  размышлениях  героев  о  философии  истории,  политике,  нравственности,  культуре.  В  отличие  от  бездушного  скептицизма  созерцающего  дьявола,  писателю  присущ  подлинный  гуманизм,  переплавляющий  бесстрастную  иронию  в  гневное  разоблачение  политического  уродства. 

Список  литературы:

1. Алданов  М.А.  Девятое  Термидора  //  Алданов  М.А.  Собр.  соч.:  В  6-ти  т.  —  М.:  Правда,  1991.  —Т.  1.  —  С.  37—316.
2. Алданов  М.А.  Статьи  о  литературе.  О  романе  //  Алданов  М.А.  Собр.  соч.:  В  6-ти  т.  —  М.:  Новости,  1996.  —  Т.  6.  —  С.  434—449.
3. Алданов  М.А.  Ульмская  ночь:  Философия  случая  //  Алданов  М.А.  Собр.  соч.:  В  6-ти  т.  —  М.:  Новости,  1996.  —  Т.  6.  —  С.  141—438.
4. Виницкий  И.Ю.  Рецензия  на  книгу:  Босс  В.  Мильтон  и  становление  русского  сатанизма  //  Известия  АН  Сер.  лит.  и  яз.  —  1992.  —  Т.  51,  №  6.  —  С.  87—90.
5. Всеобщая  история  архитектуры:  В  12-ти  т.  —–  Л.–М.:  Изд-во  литературы  по  строительству,  1966.  —  Т.  4.  —  694  с.
6. Гаврилина  Н.А.  Внутритекстовые  механизмы  символизации  художественного  образа  (на  материале  малой  прозы  Г.  Гессе):  Автореф.  дис.  канд.  филол.  наук.  —  Самара,  2011.  —  22  с.
7. Гече  Г.  Библейские  истории.  —  М.:  Политиздат,  1990.  —  318  с.
8. Дынник  В.А.  Анатоль  Франс:  Вступительная  статья  //  Франс  А.  Собр.  соч.:  В  8-и  т.  —  М.,  1983.  —  Т.  1.  —  570  с.
9. Соколов  Б.В.  Булгаковская  энциклопедия.  —  М.:  Локид;  Миф,  1996.  —  592  с.
10. Стрельцова  Г.Я.  Паскаль  и  европейская  культура.  —  М.:  Республика,  1994.  —  495  с.
11. Фрид  Я.  Анатоль  Франс  и  его  время.  —  М.:  Художественная  литература,  1975.  —  392  с.