ФУНКЦИИ РУССКИХ И ИНОЯЗЫЧНЫХ ИМЁН СОБСТВЕННЫХ В ПАРЕМИЯХ И ЗАГАДКАХ РУССКОГО АНКЛАВА ЛИТВЫ

Использование имён собственных — излюбленный приём пословиц, поговорок, прибауток, присловий и загадок. Проанализируем их функции в текстах, записанных в русской среде Литвы. Основная масса носителей русского фольклора в республике — потомки бежавших из России раскольников. Живут они здесь уже около 300 лет вперемешку с литовцами и поляками, в близком соседстве с белорусами, поэтому многие из них свободно владеют несколькими языками. Всё это наложило отпечаток на местную фольклорную традицию.

Имена собственные в малых жанрах фольклора можно рассматривать как вид синекдохи. Ф.И. Буслаев считал, что это дополнительное изобразительное средство, так как «живее и нагляднее употребить название лица вместо человека вообще» [2, с. 59]. Личное имя имеет здесь, как правило, чисто представительное значение и в ряде случаев вставляется в текст в силу своей широкой распространённости, например, имя Иван: «В Ивановой хатке вечно неполадки» [4, с. 523]; «Подкуют и Ване подковки!» [4, с. 522]. Аналогична функция имени Иван и в загадке про орех: «Маленький Иван, костяной кафтан» [4, с. 543]. Весьма показательна в этом плане поговорка, характеризующая избыточность чего-либо: «Тут полтора Ивана» [4, с. 523]. При этом паремия иногда может отвергать закреплённое фольклорной традицией отношение к носителю данного имени: «Не каждый Иван — дурак, не все Нюры — дуры» [4, с. 523].

Чаще, однако, многообразие имён открывает дополнительные возможности для рифмовки, придаёт паремиям особую стилистическую и эмоциональную окраску: «У косой Федорки глаза горазд зорки, а беда одна, что смотрит не туда» [4, с. 526]; «Один Ерлык, как в стаде бык» [4, с. 522]. Выбор большинства заместительных антропонимических номинаций в загадках также определён рифмовкой: «Лежит Егор между гор, порточками прикрывшись. (Огурец)» [4, с. 547].

Велико значение имён и в звуковом оформлении речения. Часто звучание имени помогает ярко и в то же время лаконично воссоздать характер человека. Так, имя Антроп, произносимое жёстко и раскатисто, позволяет без излишних художественных средств обрисовать образ властного, гневного персонажа: «Антроп — ногою троп! Другой прижмёт — вода текёт» [4, с. 522]. А в паремии «Живей, Варфоломей — невесту увозют!» [4, с. 522] протяжное многосложное имя подчёркивает медлительность, нерасторопность его владельца, у которого из-под носа могут даже увезти невесту (среди старообрядцев был широко распространён обычай свадьбы вкрадку, увозом). Удивительной акустической инструментовкой отличается паремия «Съела Матрёна зубы, остались язык да губы» [4, с. 524]. О молодости и былом здоровье напоминает лишь бодро звучащее имя Матрёна, содержащее единственный во всём речении звук р; остальной же текст строится на повторении свистящих с и з, подчёркивающих шепелявость старухи.

В загадках звукопись играет не меньшую роль. Имя Матрёна, усиливая в акустическом плане слова чёрный и трёт, помогает ярко представить образ раскалённой сковороды, натираемой салом: «Чёрный кот Матрёну трёт, Матрёна хохочет, ещё хочет» [4, с. 551]. А записанный в Литве текст «У нас живёт Шурка, семьдесят одна шкурка» [4, с. 547] — прекрасный экземпляр загадки про лук, в котором удачно использованное имя собственное встраивается в акустический рисунок фразы: звуки ж — ш — с — ш передают шуршание сухих луковых чешуек. В ряде случаев звучание имени тонко намекает на разгадку. Например, в загадке про стог «Стоит Федосья, растрёпаны волосья» [4, с. 548] имя собственное может иметь и другие рифмы, как бы «наводящие» на разгадку, в частности, слово колосья. А в загадке про ручные жернова «Стоит Давид, на колу забит; ему кланяются, дают, а он жуёт и плюёт» [4, с. 548] выбор данного имени, вероятно, определяется тем, что оно созвучно глаголу давить.

Одной из особенностей местной традиции является обилие паремий с редкими или вышедшими из активного употребления именами. Это связано с тем, что старообрядцы обычно называют детей старинными именами, давно забытыми в православной России, видя в этом одно из проявлений уважительного отношения к вековым традициям своего народа: «Пусти Секлетинью вперёд, она любому голову оторвёт»; «Бедная моя Улита, чем только ты не бита»; «Правда, Павла, правда, Мавра!» [4, с. 526]. Иногда в паремиях звучит явная ирония по поводу того, что распространённость или редкость имени отнюдь не являются проявлением какой-то определённой характеристики его носителя: «Алексей и Менадо́ра из одного бора» [4, с. 521].

Паремии с именами часто лаконично характеризуют людей, жизненные обстоятельства: «Менодо́рушке вечно горюшко» [4, с. 525]; «Глухому Омельке всё две копейки» [4, с. 525]; «О Форке нема [‘нет’ — Т. Ш.] и говорки» [4, с. 524].

Как справедливо отмечает К. Григас, имена собственные способствуют «созданию интимной атмосферы, по-своему конкретизируют речения, вовлекая в игру понятиями как бы знакомые говорящим лица» [3, с. 277]. Поэтому неудивительно, что во многих записанных в Литве паремиях употребляются имена не только в полной форме (Антроп, Варфоломей, Влас, Лифантий, Мазай, Микула, Никанор, Февон; Агафья, Анисса, Домна, Лукерья, Палагея, Ховра), но и сокращённые варианты с различными субъективно-оценочными суффиксами (Порфирушка, Михейка, Пепка; Малаша, Матрёша, Федосьюшка и т. д.), причём в текстах встречаются разные формы одного и того же имени, что продиктовано, очевидно, не только требованиями рифмы, но и передачей различных чувств. Сокращённые дериваты являются нейтральными формами, гипокористики же широко варьируют экспрессивно-стилистические оттенки. В пословице «Дурному Ва́нюшке везде камушки» [4, с. 522] явно сочувственно рисуется образ недалёкого и неудачливого человека, чему в немалой степени способствует удачно подобранная форма имени. А в паремии «Маринушка, гроши машь? Садись, едем на кирма́ш!» [4, с. 524] выбор данного варианта имени подчёркивает ласково-заискивающий тон собеседника девушки, мечтающего получить удовольствие за чужой счёт. А как прекрасно вписано это имя в текст речения, насквозь «прошитого» типичным для польской речи звуком ш! На этом фоне слова машь — ‘имеешь’ и кирмаш — ‘ярмарка’ кажутся особенно уместными. В пословице «Надоест солоду́ха [кушанье из заквашенной ржаной муки — Т. Ш.] — не смили́тся и Мавру́ха» [4, с. 524] органично сочетаются название опостылевшего будничного крестьянского блюда и просторечно-пренебрежительная форма имени готовящей его хозяйки.

Записаны варианты паремий, в которых содержатся имена с разными суффиксами: «Хитрый Митрий, да и Савка не дурак»; «Хитрый Митрофанушка, не дурак и Савушка» [4, с. 525]. Использование уменьшительно-ласкательного суффикса -ушк- не только изменило ритм речения, но и придало ему дополнительный смысл: речь идёт не только о хитрости и житейской смекалистости, но и о необходимости для достижения определённых целей быть иногда нарочито ласковым, льстивым. Встречаются паремии, в которых в границах одного текста противопоставляются имена с различными суффиксами (часто — со значением фамильярности или пренебрежительности) и в официальной форме: «А что Матрёшке до Антошки — у неё Иван сидит» [4, с. 525]. Попытки заменить антропонимы в пословицах на нарицательные имена лишают эти речения конкретности, доверительности.

Старинные имена также входят в состав записанных в Литве русских загадок, правда, значительно реже: «Два кума Аввакума, две кумы Авдотьи, пять Фалалеев, десять Андреев. (Сани)» [4, с. 549]; «Мать толста, дочь красна, а сын Филимон повернулся — и вон. (Печь, огонь, дым)» [4, с. 550].

Характеризуя заимствования в литовских пословицах, К. Григас пишет, что они контрастируют с основной лексикой языка: «Будучи в динамическом и фонетическом отношениях наиболее яркими сегментами, они, равно как и лексические диалектизмы и новообразования, поднимают речения на уровень поэтического языка» [3, с. 275–276]. Подобный вывод можно сделать и в отношении русских пословиц и загадок с заимствованиями из других языков.

В русской среде Литвы встречаются паремии, содержащие русские имена и лексические заимствования из языков соседних народов: «Ел у Даши сма́чну [‘вкусную’ — Т. Ш.] кашу» [4, с. 522]. В ряде текстов имена рифмуются с заимствованиями, ещё более подчёркивая их. Например, следующий текст построен на рифмовке имени Юля с польским словом цыбуля — ‘лук’: «Пошла Юля по цыбулю, а ни Юли, ни цыбули» [4, с. 528]. А в паремии «Михей и Марку́та — батькина поку́та» [4, с. 525] широко распространённое у старообрядцев имя Марк (Маркута) рифмуется с белорусским словом покута — ‘епитимия’, ‘всякое наказание’. В комментарии к паремии собирательница Е.И. Колесникова отмечает: «Грех и поку́та — это то́е самое, как в пекле гореть или отвечать за грех; наказание какое» [4, с. 525]. Форма имени Маркута подчёркивает безысходность и нескончаемость отцовской расплаты. Весьма показательно её созвучие с белорусским словом маркота — ‘печаль, изнурение’.

Полилингвизм местного населения приводит к тому, что русские имена соседствуют с заимствованиями сразу из нескольких языков. К примеру, в паремии «Братка Афанас, ра́гана у нас!» [4, с. 522] в рамках одного текста сосуществуют русские, белорусские (обращение братка) и литовские слова (ragana — ‘ведьма’; так нередко на первых порах называли молодую невестку).

Для местной традиции характерно использование в ряде пословиц и поговорок иноязычных имён (литовских, польских, еврейских, цыганских): «Чи [‘или’ — Т. Ш.] столб, чи свечка, чи пан Мечко» [4, с. 525]; «Як [‘как’ — Т. Ш.] Якуб Богу, так и Бог — Якубу» [4, с. 431]; «Молчит Абрамка да хрупает баранки» [4, с. 521]; «Цыганочка Аза, поцелуй меня три раза!» [4, с. 521]. В ряде случаев иноязычное имя соседствует с лексическими заимствованиями: «Нехай будет так, как Сара сказала» [4, с. 526]. Часто в состав таких паремий входят заимствования из разных языков, в результате чего возникают колоритные речения, характерные для людей, которым свойствен полилингвизм: «Твоя Кароли́на, як [‘как’ (польск.) — Т. Ш.] выжата цитрина [‘лимон’ (польск. или лит.) — Т. Ш.]» [4, с. 523].

По мнению Л.В. Бабаевой, многие собственные имена выражают отношение народа к первоначальному значению христианского имени. Исследовательница полагает, что народу была известна первичная этимология этих имён и что она отразилась в пословицах [1]. С этим утверждением можно не соглашаться, но литовские имена отличаются ясной этимологией. Обыгрывание значения имени находим в паремии «Ты як Каролина — давишься мякиной» [4, с. 523]. Имя Каролина восходит к слову karalienė — ‘королева’. Становится понятной скрытая ирония: королева не станет есть хлеб с мякиной.

Некоторые паремии отражают народную этимологию и русских имён. Так, имя Аверка (Аверьян) в представлении русского населения Литвы ассоциируется с человеком, которому нельзя верить: «Нашли кому поверить — Аверке!» [4, с. 521]. Имя Нестер явно связывается с неспешностью, медлительностью: «Дед Нестер — спешит, спешит, и всё на месте» [4, с. 525]. Некоторые паремии построены на игре слов, например, сопоставлении имени Капитолина и созвучного ему — капитал: «„Капитолина, Капитолина…” А за душой копейки нет» [4, с. 523].

Использование в загадках иноязычных имён единично. Встречаются они чаще в вариантах загадок, заимствованных у соседних народов, например, в загадке про дорогу: «Лежит Кася-растягася; как встанет, так небо достанет» [4, с. 548].

Итак, использование имён собственных в паремиях и загадках, бытующих в русском анклаве, открывает богатейшие возможности для звукописи и рифмовки, придаёт текстам особую стилистическую и эмоциональную яркость. Имена собственные обладают сложными ассоциативными характерами, учёт которых особенно необходим в многонациональных регионах.

Список литературы:

1. Бабаева Л.В. Имена собственные в пословицах и поговорках // Ономастика Поволжья. 3. Материалы III конференции по ономастике Поволжья. — Уфа, 1973. — С. 402–406.
2. Буслаев Ф.И. Русские пословицы и поговорки, собранные и объяснённые Ф. Буслаевым. — М.: Тип. А. Семена, 1854. — 176 с.
3. Григас К. Литовские пословицы: Сравнительное исследование. — Вильнюс: Vaga, 1987. — 334 с.
4. Фольклор старообрядцев Литвы: Тексты и исследование. — Т. I. Сказки. Пословицы. Загадки / Сост. Ю. Новиков. — Вильнюс: Издательство Вильнюсского педагогического университета, 2007. — 570 с.