АСПЕКТЫ ТЕОРИИ ДИАЛОГА В РАБОТАХ М. М. БАХТИНА И ИХ РАЗВИТИЕ В СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

Труфанова Ирина Владимировна

доктор филол. наук, профессор кафедры филол. образования МИОО, г. Москва

Е-mail: 

В современной психологии М. М. Бахтин считается учёным, открывшим диалогичность сознания человека.

В 1926 г. выходит из печати книга М. М. Бахтина «Фрейдизм». Уже в этой работе М. М. Бахтин предстаёт как первооткрыватель диалогичности человеческого сознания. Он отталкивается от критики содержания бессознательного в учении З. Фрейда. По М. М. Бахтину, содержанием сознания является официальная идеология, а содержа­нием бессознательного неофициальная. Поведение человека, пишет М. М. Бахтин, распадается на действия и сопровождающие эти действия внешнюю и внутреннюю речь [6, с. 84—85]. Словесный компонент поведения определяется во всех основных существенных моментах своего содержания объективно-социальными факторами [6, с. 85]. М. М. Бахтин называет внутреннюю речь, проникающую насквозь наше поведение, «житейской идеологией», которая более чутка, отзывчива, нервна, подвижна, чем идеология оформившаяся, официальная. В нед­рах житейской идеологии, утверждает М. М. Бахтин, и накопляются те противоречия, которые, достигнув известного предела, взрывают, нако­нец, систему официальной идеологии. Конфликты, которые разыгры­ваются в стихии житейской идеологии, выходят не только за пределы сознания, но и за пределы индивида [6, с. 85—86]. Сон, миф, шутка, острота и все словесные компоненты патологических образований отра­жают в себе борьбу различных идеологических тенденций и направ­лений, сложившихся внутри житейской идеологии.Те ее области, которые соответствуют фрейдовскому процензурованному, официаль­ному сознанию, выражают наиболее устойчивые и господствующие моменты классового сознания. Ониблизки к оформленной, сложив­шейся идеологии этого класса, к его праву, морали, мировоззрению. В этих пластах житейской идеологии внутренняя речь легко упорядо­чивается и свободно переходит во внешнюю речь, во всяком случае, не боится стать внешней речью. Другие пласты, соответствующие фрейдовскому бессознательному, очень далеки от устойчивой системы господствующей идеологии. Они говорят о разложении единства и целостности этой системы, о поколебленности обычных идеологических мотивировок. Конечно, случаи накопления таких рассасывающих единство житейской идеологии внутренних мотивов могут носить случайный характер и свидетельствовать только о социальной деклассированности отдельных лиц, но чаще всего они свидетельствуют о начинающемся разложении, если и не класса в его целом, то некоторых его групп. В здоровом коллективе и в социально-здоровой личности житейская идеология, основанная на социально-экономическом базисе, — цельна и крепка: нет никакого расхождения между официальным и неофициальным сознанием. Содержание и состав неофициальных пластов житейской идеологии (т. е. по З. Фрейду, — содержание и состав бессознательного) в такой же степени обусловлены эпохой и классом, как и её процензурованные пласты и как системы оформленной идеологии (мораль, право, мировоззрение). Чем шире и глубже разрыв между официальным и неофициальным сознанием, тем труднее мотивам внутренней речи перейти во внешнюю речь (устную, письменную, печатную), чтобы в ней оформиться, уясниться и окрепнуть. Такие мотивы начнут хиреть, терять свое словесное обличие и мало-помалу действительно превращаются в чужеродное тело в психике. Целые группы мотивов житейской идеологии могут оказаться таким путем выключенными из пределов вербализованного поведения, могут стать асоциальными. Так расширяется сфера «животного» в человеке, асоциального в нём. Но не всякий мотив, вступивший в противоречие с официальной идеологией, вырождается в смутную внутреннюю речь и умирает, — он может вступить в борьбу с официальной идеологией. Если он обоснован в экономическом бытии целой группы, если это не мотив деклассированного одиночки, ему предстоит социальное будущее, может быть, и победоносное, у такого мотива не будет никаких осно­ваний стать асоциальным, расстаться с общением. Только сначала он будет развиваться в маленькой общественной среде, уйдёт в подполье, но не в подполье вытесненных комплексов, а в здоровое политическое подполье. Так именно, делает вывод М. М. Бахтин, строится революционная идеология во всех сферах культуры [6, с. 88—89].

Итак, в работе «Фрейдизм» М. М. Бахтин представляет диало­гичность человеческого сознания как диалог сознания и бессознательного, диалог-противоборство установленных, официальных, устаревших социальных ценностей, норм, оценок, взглядов и неофициальных, зарождающихся, новых.

В 1929 г. выходит «Марксизм и философия языка». В данной работе М. М. Бахтин вводит два новых аспекта диалога, как он его понимает. Во-первых, он видит диалогичность в делении текста на абзацы, сравнив абзацы с репликами диалога. «Если бы мы глубже вникли в языковую сущность абзацев, то убедились бы, что они в некоторых существенных чертах аналогичны репликам диалога. Это как бы ослабленный и вошедший внутрь монологического высказы­вания диалог. Ощущение слушателя и читателя и его возможных реак­ций лежит в основе распадения речи на части, в письменной форме обозначаемые абзацами. Чем слабее это ощущение слушателя и учёт его возможных реакций, тем более нерасчленённой, в смысле абзацев, будет наша речь. (…) Если бы речь абсолютно игнорировала слушателя (что, конечно, невозможно), то её органическая расчленён­ность свелась бы к минимуму» [1, с. 122—123]. Деление текста на абзацы обусловлено тем, что в современной лингвистике обозначают термином фактор слушающего и относят к метатексту — средствам структурирования и комментирования основного информативного текста, облегчающим слушающему его восприятие и обработку информации, сообщаемой говорящим. Данный аспект диалогичности получил детальную разра­ботку в работах Т. В. Шмелёвой, опреде­лившей метатекст как часть модуса высказывания, ориентированную на слушающего [11].

Второй аспект теории диалога, поднимаемый в книге, связан с конструкциями для передачи чужой речи. М. М. Бахтин пишет, что их развитие отражает динамику изменения в обществе отношения к личности другого: «продуктивное изучение диалога предполагает более глубокое исследование форм передачи чужой речи, ибо в них отражаются основные и константные тенденции активного восприятия чужой речи (…)» [1, с. 126]. По М. М. Бахтину, истинным предметом исследования должно быть именно динамическое взаимоотношение этих двух величин — передаваемой («чужой») и передающей («авторской») речи, так как реально они существуют, живут и форми­руются только в этом взаимодействии, а не сами по себе в своей отдельности. «Чужая речь и передающий контекст — только термины динамического взаимоотношения. Эта динамика, в свою очередь, отражает динамику социальной взаимоориентации словесно-идеоло­гически общающихся людей (конечно, в существенных и устойчивых тенденциях этого общения)» [1, с. 129].

М. М. Бахтин называет два направления, в каких может развиваться динамика взаимоотношений авторской и чужой речи. Во-первых, основная тенденция активного реагирования на чужую речь может блюсти ее целостность и аутентичность. Язык может стре­миться создать отчетливые и устойчивые грани чужой речи. В этом случае шаблоны и их модификации служат более строгому и четкому выделению чужой речи, ограждению ее от проникновения авторских интонаций, к развитию ее индивидуально-языковых особеннос­тей [1, с. 129]. М. М. Бахтин пишет, что должно строго различать, насколько дифференцировано в данной языковой группе социальное восприятиечужой речи, насколько раздельно ощущаются и социально весомы экспрессия, стилистические особенности речи, лексикологи­ческая окраска и пр. Или же чужая речь воспринимается лишь как целостный, социальный акт, как некая неделимая, смысловая позиция говорящего, т. е. воспринимается только что речи и за порогом восприятия остается ее как. Такой предметно-смысловой и в языковом отношении обезличивающий тип восприятия и передачи чужой речи М. М. Бахтин находит в старо- и среднефранцузском языке, в памятниках древнерусской письменности, однако при почти полном отсутствии шаблона косвенной речи. Господствующий здесь тип —обезличенная (в языковом смысле) прямая речь. В пределах первого направления М. М. Бахтин рекомендует также различать и степень авторитарного восприятия слова, степень его идеологической уверенности и догматичности. Чем догматичнее слово, чем менее допускает понимающее и оценивающее восприятие какие-либо переходы между истиной и ложью, между добром или злом, тем более будут обезличиваться формы передачи чужой речи. Ведь при грубой и резкой альтернативности всех социальных оценок нет места для положительного и внимательного отношения ко всем индивидуали­зующим моментам чужого высказывания. Такой авторитарный догматизм, пишет М. М. Бахтин, характерен для среднефранцузской и древнерусской письменности. Для XVII в. во Франции и XVIII в. в России — характерен, как пишет М. М. Бахтин, рационалистический догматизм, так же, хотя и в других направлениях, понижающий речевую индивидуацию. Четкость и ненарушимость взаимных границ авторской и чужой речи достигает здесь наивысшего предела. Первое направление в динамике речевой взаимоориентации авторской и чужой речи М. М. Бахтин, пользуясь искусствоведческим термином Вельфлина, назвал линейным стилем передачи чужой речи. Основная тенденция его — создание отчетливых, внешних контуров чужой речи при слабости ее внутренней индивидуации. При полной стилис­тической однородности всего контекста (автор и все его герои говорят одним и тем же языком), грамматически и композиционно чужая речь достигает максимальной замкнутости и скульптурной упругости [1, с. 130].

При втором направлении динамики взаимоориентации авторской и чужой речи, пишет М. М. Бахтин, мы замечаем процессы прямо проти­воположного характера. Язык вырабатывает способы более тонкого и гибкого внедрения авторского реплицирования и комментирования в чужую речь. Авторский контекст стремится к разложению компактности и замкнутости чужой речи, к ее рассасыванию, к стиранию ее границ. Этот стиль передачи чужой речи М. М. Бахтин называет живописным. Его тенденция —стереть резкие внешние контуры чужого слова. При этом самая речь в гораздо большей степени индивидуализована; ощущение разных сторон чужого высказывания может быть тонко дифференцированным. Воспринимается не только его предметный смысл, содержащееся в нем утверждение, но также и все языковые особенности его словесного воплощения [1, с. 131].

В пределах второго направления М. М. Бахтин видит также несколько разнородных типов. Активность в ослаблении границ выс­казывания может исходить из авторского контекста, пронизывающего чужую речь своими интонациями, юмором, иронией, любовью или ненавистью, восторгом или презрением. Этот тип характерен для эпохи Возрождения (особенно во французском языке), для конца XVIII и почти для всего XIX в. Авторитарный и рациональный догматизм слова при этом совершенно ослаблен. Господствует некоторый релятивизм социальных оценок, чрезвычайно благоприятный для положительного и чуткого восприятия всех индивидуально-языковых нюансов мысли, убеждения, чувства. На этой почве развивается «колоризм» чужого высказывания, приводящий иногда к понижению смыслового момента в слове (например, в «натуральной школе», у Н. В. Гоголя слова героев иногда почти утрачивают предметный смысл, становясь колоритной вещью, аналогичной костюму, наружности, предметам бытовой обстановки и пр.).

Но возможен, пишет М. М. Бахтин, и другой тип: речевая доминанта переносится в чужую речь, которая становится сильнее и активнее обрамляющего ее авторского контекста и сама как бы начинает его рассасывать. Авторский контекст утрачивает свою присущую ему нормально большую объективность сравнительно с чужой речью. Он начинает восприниматься и сам себя осознает в качестве столь же субъективной «чужой речи». В художественных произведениях это часто находит свое композиционное выражение в появлении рассказчика, замещающего автора в обычном смысле слова. Речь его так же индивидуализована, колоритна и идеологически неавторитетна, как и речь персонажей. Позиция рассказчика зыбка, и в большинстве случаев он говорит языком изображаемых героев. Он не может противопоставить их субъективным позициям более автори­тетного и объективного мира. Таков рассказ у Ф. М. Достоевского, А. Белого, Ремизова, Сологуба [1, с. 131—132].

М. М. Бахтин установил, что наступление авторского контекста на чужую речь характерно для сдержанного идеализма или сдержан­ного коллективизма в восприятии чужой речи, а разложение авторского контекста свидетельствует о релятивистическом индиви­дуализме речевого восприятия. Субъективному чужому высказыванию противостоит сознающий себя столь же субъективным коммен­тирующий и реплицирующий авторский контекст. М. М. Бахтин констатирует, что для всего второго направления характерно чрезвычайное развитие смешанных шаблонов передачи чужой речи: особенно, несобственной прямой речи, наиболее ослабляющей границы чужого высказывания [1, с. 132].

М. М. Бахтин добавляет, что должно всегда учитывать социально-иерархическое положение передаваемого чужого слова. Чем сильнее ощущение иерархической высоты чужого слова, тем отчетливее его грани, тем менее оно доступно проникновению во внутрь её комментирующих и реплицирующих тенденций. Так, в пределах неоклассицизма, в низких жанрах имеются существенные отступления от рационально-догматического, линейного стиля передачи чужой речи. Характерно, что несобственная прямая речь впервые достигла могучего развития именно в баснях и сказках Лафонтена [1, с. 133].

М. М. Бахтин выделяет следующие эпохи в развитии динамичес­кого взаимоотношения чужой и авторской речи: авторитарный догматизм, характеризующийся линейным и безличным монумен­тальным стилем передачи чужой речи (средневековье); рационалисти­ческий догматизм с его еще более отчетливым линейным стилем (XVII и XVIII в.); реалистический и критический индивидуализм с его живописным стилем и тенденцией проникновения авторского реплици­рования и комментирования в чужую речь (конец XVIII и XIX в.) и релятивистический индивидуализм с его разложением авторского контекста (современность) [1, с. 133—134]. Проникновение авторского реплицирования и комментирования в чужую речь приводит к развитию несобственно-прямой речи [9], разложение авторского контекста чужой речью создаёт несобственно-авторское повествование [8].

В работе «Проблемы речевых жанров» М. М. Бахтин высказывает и доказывает тезис, что всякое понимание живой речи, живого высказывания носит активно-ответный характер [3, с. 235]. Концепция слушающего является необходимой составляющей каждого жанра и у каждого жанра она своя. М. М. Бахтин приводит дифференциацию активно-ответного понимания: реализованное в действие понимание и активно-ответное понимание замедленного действия. М. М. Бахтин описывает данные разновидности следующим образом: «Всякое понимание живой речи, живого высказывания носит активно-ответный характер (хотя степень этой активности бывает весьма различной) (…) активно-ответное понимание услышанного (например, команды) может непосредственно реализоваться в действие (выполнение понятого и принятого к исполнению приказа или команды), может остаться до поры до времени молчаливым ответным пониманием (некоторые речевые жанры только на такое понимание и рассчитаны, например лирические жанры), но это, так сказать,ответное понимание замедленного действия: рано или поздно услышанное и активно понятое откликается в последующих речах или в поведении слышавшего. Жанры сложного культурного общения в большинстве случаев рассчитаны именно на активно-ответное понимание замед­ленного действия» [3, с. 235]. Высказывание ориентируется не только на предшествующие ему высказывания, но и строится с учётом возможных ответных реакций [3, с. 278]. Теория активно-ответного понимания приводит М. М. Бахтина к выводу об амбивалентности говорящего: говорящий является не только говорящим, но и одновременно отвечающим на предшествующие его высказыванию слова, реплики, теории; более того, он является одновременно и слушающим, так как его установка на то, что бы быть активно-понятым требует от него учёта форм языкового самоопределения слушающего, он строит речь, используя известные, понятные, излюбленные слова слушающего. В работе Т. Г. Винокур развиваются данные утверждения М. М. Бахтина, амбивалентность говорящего понимается как наличие у каждого высказывания двух говорящих — собственно говорящего и слушающего, так как говорящий получит активно-ответное понимание только в том случае, если будет говорить словами слушающего [7].

В работе «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках» М. М. Бахтин, развивая понятие диалогичности, демонстрирует различие гуманитарных мыслей и мыслей о природе естественных дисциплин и делает вывод о двуплановости, двусубъектности гуманитарного мышления. «Гуманитарная мысль рождается как мысль о чужих мыслях, волеизъявлениях, выражениях, знаках(…)» [4, с. 321]. Развивая мысль об активном понимании чужого высказывания М. М. Бахтин прибегает к сравнению объяснения и понимания: «Увидетьи понять автора произведения — значит увидеть и понять другое, чужое сознание и его мир, т.е другой субъект («Du»). При объяснении — только одно сознание, один субъект; при понимании — два сознания, два субъекта» [4, с. 333]. М. М. Бахтин выделяет в каждом тексте две составляющих: воспроизводимую систему языка и что-то неповторимое, индивидуальное. Неповторимое, индивидуальное — это то в нём, «что имеет отношение в истине, правде, добру, красоте, истории» [4, с. 323]. Каждое новое воспроизведение текста — это, по М. М. Бахтину, новое событие в его жизни, поскольку каждый раз к нему выражается новое, индивидуальное отношение: «Событие жизни текста, т.е. его подлинная сущность всегда разыгрывается на рубеже двух сознаний, двух субъектов» [4, с. 325]. Данное положение нашло развитие в теории литературы, в определении онтологии художест­венного текста В. И. Тюпой [10].

М. М. Бахтин ставит вопрос о том, что понимание чужого языка как системы тоже предполагает диалогическое отношение к нему [4, с. 333]. Впоследствии в работе «Слово в романе» М. М. Бахтин трактует Язык как диалог этнических языков [5].

Ещё один аспект диалогичности выдвигается М. М. Бахтиным в связи с языком реалистической прозы. В повествовании прозаического произведения имеет место нарочитое столкновение разных стилей, которое всегда диалогично [5, с. 319], истина об изображаемом фрагменте действительности ищется именно в этом диалоге. «Автор литературного произведения (романа) создаёт единое ицелое речевой произведение (высказывание). Но он создаёт его из разнородных, как бы чужих высказываний. И даже прямая авторская речь осознанных чужих слов. Непрямое говорение, отношение к своему языку как одному из возможных языков (а не единственно возможному и безусловному языку)» [5, с. 322]. В работе «Слово в романе» М. М. Бахтин показывает, что разноречие в романе демонстрирует различие между авторитарным и внутренне убедительным словом, что в диалоге стилей ищется внутренне убедительное слово.

Во многих своих работах М. М. Бахтин выделяет два типа отноше­ния писателя к персонажу: овеществление персонажа, при котором отсутствует диалогическое отношение к нему, и субъектность персона­жей, при которой отношение к персонажу является диалогическим.

В работе «Проблемы поэтики Достоевского» М. М. Бахтин вводит понятие внутреннего человека. Основная характеристика внутреннего человека — его свобода. «Он не является конечной и определённой величиной, на которой можно было бы строить какие-либо твёрдые расчёты; человек свободен и потому может нарушить любые навязанные ему закономерности» [2, с. 79]. М. М. Бахтин во многих своих работах утверждает: «Человек никогда не совпадает самим собой» [2, с. 70], он незавершён. Поэтому писатель-гуманист не овеществляет персонажа, не завершает его. Поскольку индивид пребывает в окружении множества других людей, то его сокровенное упование состоит в том, чтобы непосредственно раскрыться перед этими «другими»: «Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в неё, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя» [2, с. 70]. Драматизм ситуации состоит в том, что сознание другого обладает овеществляющей силой и властью, против которой протестует самосознающая свобода человека. Тогда как другой стремится завершить и овнешнить моего внутреннего человека, этот человек всячески бунтует против такого овнешнения: «Пока человек жив, он живёт тем, что ещё не завершён и ещё не сказал своего последнего слова» [2, с. 69].

В работе «Проблемы теста» М. М. Бахтин вводит понятие нададресата, или третьего собеседника, как его обозначил С. С. Гусев. «Автор никогда не может отдать всего себя и всё своё речевое произведение на полную и окончательную волю наличным или близким адресатам (ведь и ближайшие потомки могут ошибаться) и всегда предполагает (с большей или меньшей осознанностью) какую-то высшую инстанцию ответного понимания, которая может отодвигаться в разных направлениях. Каждый диалог происходит как бы на фоне ответного понимания незримо присутствующего третьего, стоящего над всеми участниками диалога (партнёрами)» [4]. Нададресат связан с незавершённостью внутреннего человека, его существование ею обусловлено.

Список литературы:

1. Бахтин М. М. Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о языке. — М.: Лабиринт, 1993. — 191 с.
2. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Собр. соч.: В 7 т.: Т. 6. — М.: Русские словари, 2002. — С. 60—80.
3. Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М..: Искусство, 1979. — С. 237—280.
4. Бахтин М. М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках// Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1979. — С. 281—307.
5. Бахтин М. М. Слово в романе // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. — М.: Худож. лит., 1975. — С. 76—226.
6. Бахтин М. М. Фрейдизм. — М.: Лабиринт, 1992. — 120 с.
7. Винокур Т. Г. Говорящий и слушающий. Варианты речевого поведения. — М.: Наука. 1993. — 172 с.
8. Труфанова И. В. Из истории разработки понятия несобственно-авторское повествование // Эстетические и лингвистические аспекты анализа текста и речи. Сб. ст. Всерос. (с междунар. участием) науч. конф. 20—22 февр. 2002 г.: В 3 т. : Т. 2. — Соликамск: СГПИ, 2002. — С. 123—137.
9. Труфанова И.В. Прагматика несобственно-прямой речи. — М.: Прометей, 2000. — 569 с.
10. Тюпа В. И. Аналитика художественного (введение в литературоведческий анализ). — М.: Лабиринт, РГГУ, 2001. — С. 10—36.
11. Шмелёва Т. В. Диалогичность модуса// Вестник Моск. гос.ун-та. Сер. 9. Филология. — 1995. — № 5. — С. 147—156.