ЕВРЕЙСКАЯ  ТЕМА  В  ТВОРЧЕСТВЕ  ОСИПА  ЭМИЛЬЕВИЧА  МАНДЕЛЬШТАМА

  Бескровная  Елена  Наумовна

канд.  филол.  наук,  преподаватель  еврейской  литературы,  Днепропетровский  гуманитарно-педагогический  институт  «Бет-Хана»,  Украина,  г.  Днепропетровск

E-mail: 

JEWIS  THEME  IN  O.E.  MANDELSTAM’S  CREATIVE  WORK

Elena  Beskrovnaya

candidate  of  Philological  Sciences,  Lecturer  of  Jewish  Literature,  Dnepropetrovsk  Institute  of  Humanities  and  Education  “Beit  Han”,  Ukraine,  Dnepropetrovsk

АННОТАЦИЯ

В  статье  Бескровной  Е.Н.  «Еврейская  тема  в  творчестве  Осипа  Эмильевича  Мандельштама»  традиционная  библейская  тема  рассматривается  с  позиции  трансформации  Торы,  сквозь  призму  хасидизма.

Особое  внимание  уделяется  биографии  поэта  как  основе  литературного  процесса.  Биография  Мандельштама  рассматривается  как  один  из  факторов  развития  акмеизма  сквозь  призму  событий  Х1Х—ХХ  веков.  Учитываются  как  социального-политические  мотивы  его  творчества,  так  и  роль  философии  иудаизма  как  фактора  становления  его  мировоззрения.

ABSTRACT

In  E.N.  Beskrovnaya’s  article  "Jewish  theme  in  O.  Mandelstam's  creative  work"  traditional  biblical  theme  is  considered  from  the  perspective  of  the  transformation  of  the  Torah  through  the  prism  of  Hasidism.

Particular  attention  is  paid  to  the  poet's  biography  as  the  basis  of  the  literary  process.  Mandelstam’s  biography  is  regarded  as  one  of  the  factors  in  the  development  through  the  prism  of  events  of  XIX—XX  centuries.  Socio-political  motives  of  his  work  and  the  role  of  philosophy  of  Judaism  as  a  factor  of  his  worldview  formation  are  taken  into  consideration.     

Ключевые  слова:  трансформация  Торы;  хасидизм,  акмеизм,  философские  мотивы,  социально-политические  мотивы.

Keywords:  transformation  of  the  Torah;  Hasidism;  Acmeism;  philosophical  motives;  socio-political  motives.

В  творчестве  замечательного  поэта  «серебряного  века»  русской  поэзии  Осипа  Эмильевича  Мандельштама  сливаются  одновременно  как  еврейские,  так  и  русские  мотивы,  но  не  взирая  на  то,  что  он  жил  в  Петербурге  и  его  окружала  русская  интеллигенция,  он  никогда  не  отказывался  от  своей  веры  и  через  многие  его  произведения  проходит  тема  трансформации  Торы,  тема  иудаизма.

Мандельштам  родился  в  семье  еврейского  торговца  15  января  1891  года  в  Варшаве.  Его  отец  Эмиль  Вениаминович  Мандельштам  торговал  кожами,  а  мать  Флора  Осиповна  Вербловская  была  уроженкой  г.  Вильно.  Она  получила  замечательное  образование,  чему  способствовала  бабушка  Мандельштама  по  матери  С.Г.  Вербловская,  родственница  известного  литературного  историка  С.А.  Венгерова.

Положение  купца  первой  гильдии  позволили  Мандельштаму  в  1894  году  переселиться  в  Павловск,  недалеко  от  Санкт-Петербурга.  Здесь  прошло  детство  молодого  поэта.  В  1897  году  он  переезжает  в  Петербург,  в  район,  где  жили  в  основном  ремесленники  и  разночинцы.  С  детских  лет  на  Мандельштама  оказывало  влияние  как  русское,  так  и  еврейское  окружение.  В  автобиографической  повести  «Шум  времени»  в  главе  «Хаос  иудейский»  он  так  описывает  детские  годы:  «Раз  или  два  в  жизни  меня  возили  в  синагогу,  как  в  концерт  с  долгими  сборами,  чуть  ли  не  покупая  билеты  у  барышников;  и  от  того,  что  я  видел  и  слышал,  я  возвращался  в  тяжёлом  чаду.  В  Петербурге  есть  еврейский  квартал:  он  начинается  как  раз  позади  Мариинского  театра,  там,  где  мерзнут  барышники,  за  тюремным  ангелом,  сгоревшего  в  Революцию  Литовского  замка.  Там,  на  Торговых,  попадаются  еврейские  вывески  с  быком  и  коровой,  женщины  с  выбивающимися  из-под  косынки  накладными  волосами  и  семенящие  в  сюртуках  до  земли  многоопытные  и  чадолюбивые  старики.  Синагога  с  коническими  своими  шапками  и  луковичными  сферами,  как  пышная  чужая  смоковница  теряется  среди  убогих  строений.  Бархатные  береты  с  помпонами,  изнурённые  служки  и  певчие,  гроздья  семисвечников,  высокие  бархатные  камилавки.  Еврейский  корабль  с  звонкими  альтовыми  хорами,  с  потрясающими  детскими  голосами  плывёт  на  всех  парусах,  расколотый  какой-то  древней  бурей  на  мужскую  и  женскую  половину.  Заблудившись  на  женских  хорах,  я  пробирался,  как  тать,  прячась  за  стропилами.  Кантор,  как  силач  Самсон  рушил  львиное  здание,  ему  отвечали  бархатные  камилавки,  и  дивное  равновесие  гласных  и  согласных,  в  чётко  произносимых  словах,  сообщало  несокрушимую  силу  песнопениям.  Но  какое  оскорбление  —  скверная,  хотя  и  грамотная,  речь  раввина,  когда  он  произносит  «государь  император»,  какая  пошлость  всё,  что  он  говорит!  И  вдруг  два  господина  в  цилиндрах,  прекрасно  одетые,  лоснящиеся  богатством,  с  изящными  движениями  светских  людей,  прикасаются  к  тяжёлой  книге,  выходят  из  круга  и  за  всех,  по  доверенности,  по  поручению  всех,  совершают  что-то  почётное  и  самое  главное.  Кто  это?  Барон  Гинзбург.  А  это  Варшавский»  [4,  т.  4,  с.  360—361].

Такое  понимание  еврейской  жизни  и  еврейского  быта,  прежде  всего,  связано  с  революционным  мировоззрением  поэта.  Ещё  в  школьные  годы  Осип  Мандельштам  пытается  примкнуть  к  революционному  движению.  В  1907  году  под  влиянием  школьного  товарища  Б.  Синани  Осип  Мандельштам  примыкает  к  партии  революционеров-социалистов.  Родители  были  обеспокоены  революционной  деятельностью  сына  и  в  октябре  1907  года  отправляют  его  во  Францию  для  учёбы  в  Сорбоне.  Но  с  революционной  деятельностью  поэт  не  порывает.  Она  и  сказалась  на  его  отношении  к  еврейству.  Осип  Мандельштам  по  своим  идейным  убеждениям  принадлежал  к  среде  ассимилированных  евреев.  Отсюда  его  негативное  отношение  к  еврейскому  языку:  «В  детстве  я  совсем  не  слышал  жаргона,  лишь  потом  я  наслушался  этой  певучей,  всегда  удивлённой  и  разочарованной,  вопросительной  речи  с  резкими  ударениями  на  полутонах.  Речь  отца  и  речь  матери  —  не  слиянием  ли  этих  двух  питается  всю  долгую  жизнь  наш  язык,  не  они  ли  слагают  его  характер?...

По  существу,  отец  переносил  меня  в  совершенно  чужой  век  и  отдалённую  обстановку,  но  никак  не  еврейскую.  Если  хотите,  это  был  чистейший  восемнадцатый  или  даже  семнадцатый  век  просвещённого  гетто  где-нибудь  в  Гамбурге.  Религиозные  интересы  вытравлены  совершенно.  Просветительская  философия  превратилась  в  замысловатый  талмудический  пантеизм.  Где-то  поблизости  Спиноза  разводит  в  банках  своих  пауков.  Предчувствуется  —  Руссо  и  его  естественный  человек.  Всё  донельзя  отвлеченно,  замысловато  и  схематично.  Четырнадцатилетний  мальчик,  которого  натаскивали  на  раввина  и  запрещали  читать  светские  книги,  бежит  в  Берлин,  попадает  в  высшую  талмудическую  школу,  где  собирались  такие  же  упрямые,  рассудочные,  метившие  в  гении  юноши:  вместо  Талмуда  читает  Шиллера,  и,  заметьте,  читает  его  как  новую  книгу;  немного  продержавшись,  он  падает  из  этого  странного  униветситета  обратно  в  кипучий  мир  семидесятых  годов,  чтобы  запомнить  конспиративную  молочную  лавочку  на  Караванной,  откуда  подводили  мину  под  Александра,  и  в  перчаточной  мастерской  и  на  кожевенном  заводе  проповедует  обрюзгшим  и  удивлённым  клиентам  философские  идеалы  восемнадцатого  века»  [4,  т.  4,  с.  362].

Естественно,  что  человеку,  связанному  с  русской  Гаскалой  был  непонятен  мир  ортодоксальных  евреев,  поэтому  он  и  не  воспринял  своего  деда:

«…  Было  очень  страшно.  Дедушка  —  голубоглазый  старик  в  ермолке,  закрывавшей  наполовину  лоб,  с  чертами  важными  и  немного  сановными,  как  бывает  у  очень  почтенных  евреев,  —  улыбался,  радовался,  хотел  быть  ласковым,  да  не  умел  —  густые  брови  сдвигались.  Он  хотел  взять  меня  на  руки,  я  чуть  не  заплакал…

Вдруг  дедушка  вытащил  из  ящика  комода  чёрно-жёлтый  шёлковый  платок,  накинул  мне  его  на  плечи  и  заставил  повторять  за  собой  слова,  составленные  из  незнакомых  шумов,  но,  недовольный  моим  лепетом,  рассердился,  закачал  неодобрительно  головой»  [4,  т.  4,  с.  362—363].

Между  тем,  детские  воспоминания  остались  в  душе  поэта  как  самые  лучшие  воспоминания  на  земле.  В  1908  году  он  пишет  стихотворение  «Только  детские  книги  читать…»:

Только  детские  книги  читать,

Только  детские  думы  лелеять,

Всё  большое  далёко  развеять,

Из  глубокой  печали  восстать  [4,  т.  1,  с.  34].

1908  год  —  сложный  период  в  жизни  поэта.  Это  время  студенческих  лет,  время  романтики  и  вместе  с  тем  сложных  раздумий  поэта  Осипа  Мандельштама,  когда  период  романтики  сменяется  временем  разочарования:

Я  от  жизни  смертельно  устал,

Ничего  от  неё  не  приемлю,

Но  люблю  мою  бедную  землю,

Оттого,  что  иной  не  видал.

Я  качался  в  далёком  саду

На  простой  деревяной  качели,

И  высокие  темные  ели

Вспоминаю  в  туманном  бреду  [4,  т.  1,  с.  35].

Осипа  Мандельштама  можно  назвать  поэтом  романтиком,  писателем  в  творчестве  которого  любовные  лирические  мотивы  гармонируют  с  мотивами  библейскими.  Удачное  сочетание  этих  двух  тем  в  поэзии  Мандельштама  создаёт  неповторимый  мир  гармонии  и  поэтической  красоты.  Именно  это  позволило  в  марте  1907  года  поэту  М.А.  Волошину  в  Дворянском  собрании  сказать  о  нём:  «Вот  растёт  будущий  Брюсов».

Вместе  с  тем,  многие  стихотворения  Осипа  Мандельштама  посвящены  проблематике  иудаизма,  который  поэт  воспринимает  по-своему.  Так  агаду  Торы  о  том,  как  Иаков  собирался  жениться  на  Рахили,  а  вместо  этого  женился  на  Лии  поэт  воспринимает  с  точки  зрения  иудаизма.  Он  воспринимает  свою  героиню,  как  дочь  Адоная,  но  здесь  явно  наблюдается  влияние  трактата  «Гитин»  Вавилонского  Талмуда[1],  оказавшего  влияние  как  на  творчество  писателей-представителей  русско-еврейской  литературы,  так  и  писателей-представителей  немецко-еврейской  литературы  (Томас  Манн  «Иосиф  и  его  братья»),  а  также  писателей-представителей  других  еврейских  литератур.

Вернись  в  смесительное  лоно,

Откуда,  Лия,  ты  пришла,

За  то,  что  солнцу  Илиона

Ты  жёлтый  сумрак  предпочла.

Иди,  никто  тебя  не  тронет,

На  грудь  отца  в  глухую  ночь

Пускай  главу  свою  уронит

Кровосмесительница-дочь  [4,  т.  1,  с.  143].

Но,  главной  особенностью  данного  произведения  является  то,  что  здесь  происходит  трансформация  Торы  через  притчу  Вавилонского  Талмуда  трактата  «Шабот»,  в  которой  говориться  :  «Некий  иноверец,  проходя  по  задворку  школы,  услышал  голос,  читающего  из  Писания 

—  И  вот  одежды,  которые  должны  они  сделать:  наперсник  и  ефод,  и  верхняя  риза,  и  хитон  тонкий,  кидар  и  пояс».

—  Для  кого  это?  —  спросил  иноверец.

—  Для  первосвященника,  —  ответили  ему.

«Пойду,  —  подумал  тот  человек  —  приму  иудейскую  веру  и  сделаюсь  первосвященником»…

Пришел  он  к  Гилеллю.  Обратил  его  Гилелль  и  сказал:

—  Не  венчают  человека  на  царство  прежде,  чем  он  не  усвоит  весь  обиход  царский.

Начал  новообращенный  читать  Писание.  Дочитав  до  стиха:  «А  если  приблизиться  посторонний,  смерти  предан  будет»  —  спросил:

—  О  ком  в  этих  словах  говориться?

—  О  всяком  человеке,  не  священнического  рода,  будь  это  сам  Давид,  царь  израильский,  —  ответил  Гилелль.

И  рассудил  этот  человек  так:

—  «Если  и  про  израильтян,  прозванных  детьми  Божьими  и  Самим  Господом  любовно  именуемых  «сын  мой,  первенец  мой  Израиль»,  —  если  и  про  них  сказано  «посторонний  смерти  предан  будет»,  то  тем  более  пришедший  с  посохом  и  котомкою  человек  чужой  и  ничтожный»  (трактат  Шаббот,  30—31).

Мандельштам  в  своем  стихотворении  трансформируя  притчу,  фактически  спорит  с  «Ромео  и  Джульетой»  Шекспира  и  возвращается  от  кабалистики  средневековья  к  чистоте  хасидеев  библейского  периода  истории  еврейского  народа,  подчеркивая  чистоту  истоков  народной  еврейской  культуры  периода  Устной  Торы:

Но  роковая  перемена 

В  тебе  исполниться  должна:

Ты  будешь  Лия  —  не  Елена!

Не  потому  наречена,

Что  царской  крови  тяжелее

Струиться  в  жилах,  чем  другой,  -

Нет,  ты  полюбишь  иудея,

Исчезнешь  в  нем  —  и  Бог  с  тобой  [4,  т.  1,  с.  143].

Поэт  особо  не  останавливается  на  еврейской  тематике,  но  она  проскакивает  в  его  произведениях  как  дань  прошлому,  которое,  по  его  мнению,  не  может  возвратиться.  В  стихотворении  «Возможна  ли  женщине  мертвой  хвала»  он  подчёркивает  неразрывную  связь  женщины  с  историей  еврейского  народа.  По  мнению  Осипа  Мандельштама,  женщина  —  это  связь  поколений  в  галуте,  отраженная  в  еврейской  красавице:

И  прадеда  скрипкой  гордился  твой  род

От  шейки  ее  хорошея,

И  ты  открывала  свой  маленький  рот

Смеясь,  итальянясь,  руссея.

И  твердые  ласточки  круглых  бровей

Из  гроба  ко  мне  прилетели

Сказать,  что  они  отлежались  в  своей

Холодной  стокгольмской  постели  [5,  с.  335].

С  образом  женщины  соединяется  у  поэта  и  образ  простого  еврея:

Жил  Олександр  Герцевич,  еврейский  музыкант

Он  Шуберта  наверчивал,  как  чистый  бриллиант

И  всласть  с  утра  до  вечера,  заученную  всхрусть

Одну  сонату  вечную  твердил  он  наизусть  [4,  т.  1,  с.  47].

В  1916  году  Осип  Мандельштам  пишет  стихотворение  «Эта  ночь  непоправима»:

Эта  ночь  непоправима,

И  у  нас  еще  светло,

У  ворот  Ерусалима

Солнце  черное  взошло  [172,  с.  169].

Поэт  соизмеряет  трагедию  еврейского  народа  со  своей  собственной  и  пишет:

Солнце  желтое  страшнее,  — 

Баю-баюшки-баю,  — 

В  светлом  храме  иудеи

Хоронили  мать  мою.

Благодати  не  имея

И  священства  лишены,

В  светлом  храме  иудеи

Отпевали  прах  жены.

И  над  матерью  звенели

Голоса  израильтян.

Я  проснулся  в  колыбели  — 

Черным  солнцем  осиян  [5,  с.  169].

Черное  солнце,  взошедшее  над  Мандельштамом,  это  трагедия  человека,  ставшего  на  пути  косности  и  невежества.

Анна  Ахматова  писала  о  нем:  «У  Мандельштама  нет  учителя.  Вот  о  чем  стоило  бы  подумать.  Я  не  знаю  в  мировой  поэзии  подобного  факта.  Мы  знаем  истоки  Пушкина  и  Блока,  но  кто  укажет,  откуда  донеслась  до  нас  эта  новая  божественная  гармония,  которую  называют  стихами  Осипа  Мандельштама»  [4,  т.  4,  с.  550].

Русская  поэтесса  ошибалась.  У  Мандельштама  был  учитель,  а  гармонией  его  поэзии  будет,  есть  и  останется  Танах.

Список  литературы:

1. Агада.  Сказания,  притчи,  изречения  Талмуда  и  Мидрашей.  В  4-х  частях.  Перевод  с  введением  С.Г.  Фруга  по  «Сефер-Гаагаде»  И.Х.  Равницкого  и  Х.Н.  Бялика.  Одесса,  —  1910,  —  ч.  1  —  129  с.
2. Агада.  Сказания,  притчи,  изречения  Талмуда  и  Мидрашей.  Перевод  с  введением  С.Г.  Фруга  по  «Сефер-Гаагаде»  И.Х.  Равницкого  и  Х.Н.  Бялика  Одесса,  —  1919,  —  ч.  II  —  134  с.
3. Мандельштам  О.  Полное  собрание  сочинений  и  писем.  М.:  Прогресс-Плеяда,  2010—2011,  т.  1—3.
4. Мандельштам  О.Э.  Собрание  сочинений  в  4-х  томах.  М.:  Арт-бизнес-центр,  1999.  т.  1—4.
5. Мандельштам  О.Э.  Избранное.  Смоленск:  Русич,  2000.  —  446  с.
6. למוד  בבלי.  ווילנא:  בדפוס  וחוצאות  וחאחים  ראָם.  חשמ"א.  Вавилонский  Талмуд.  Вильно:  издательство  «Вдова  и  братья  Ромм»,  1981.  т.  1—10
7. ורה.  נביאם.כתובים.הוצאת  קורן  ירושלים  בע''מ  Тора.  Пророки.  Писание.  Иерусалим:  издательство  Корен,  1999.