ПРОЕКЦИЯ  АВТОРА  В  ЖЕНСКОМ  ПИСЬМЕ,  ИЛИ  ИНТЕРПРЕТАЦИЯ  НЕ-ДЕТСКОЙ  (НЕ)  СКАЗКИ  «МОТЫЛЕК»  ЛЕСИ  УКРАИНКИ

Жаркова  Роксолана  Евгениевна

аспирантка  Львовского  государственного  университета  им.  Ивана  Франко,  г.  Львов  (Украина)

E-mail: 

PROJECTION  OF  THE  AUTHOR  IN  WOMEN’S  WRITING  –OR  –  INTERPRETATION  THE  NON-CHILD  (NON)  FAIRY-TALE  IN  LESIA  UKRAINKA’S  “BUTTERFLY”

Zharkova  Roksolana

Aspirant  of  Ivan  Franko  National  University  of  Lviv,  Lviv  (Ukraine)

АННОТАЦИЯ

Статья  посвящена  анализу  проекции  авторского  «я»  в  женском  письме,  конкретно  в  произведении  Леси  Украинки  «Мотылек».  Предлагается  интерпретация  важных,  с  точки  зрения  автобиографизма,  моментов  жизни  писательницы,  показанных  в  названном  тексте  символически.  Рассмотрена  проблема  жанрового  определения  произведения,  его  рецепции,  сделана  попытка  оригинального  прочтения  его  основных  идей  и  их  влияния  на  формирования  личных  и  творческих  самоидентификаций.

ABSTRACT

This  article  is  devoted  to  an  analysis  of  the  projection  of  the  author’s  ‘self”  in  women’s  writing,  specifically  in  Lesia  Ukrainka’s  “Butterfly”.  Are  symbolic  interpretation  of  important  moments  in  the  author’s  life  from  are  autobiographical  perspective  is  proposed  in  this  work.  The  problem  of  determining  the  work’s  genre,  it’s  reception,  prior  attempts  at  alternative  explanation  of  it’s  principal  ideas  and  their  influence  on  the  formation  of  personal  and  creative  self-identification  are  considered.

Ключевые  слова:  автор;  женское  письмо;  сказка;  автобиографизм;  автотематизм.

Keywords:  author;  women’s  writing;  fairy-tale;  autobiographism;  autothematism.

Литературоведческие  концепции  отсутствия  автора  в  тексте  как  «идеологической  фигуры»  (М.  Фуко)  привели  не  только  к  расширению  границ  «свободной  игры  до  бесконечности»  (Ж.  Деррида),  но  и  создали  над-читателя,  который  стал,  по  выражению  Р.  Барта,  «пространством,  где  отражаются  все  до  единой  цитаты,  составляющие  письмо»  [4,  с.  390].  Это  пространство  поглощено  новыми  смыслами,  интерпретационными  ключами,  открывающими  альтернативные  миры  понимания.  Но  автор,  оставляясь  в  письме,  не  перестает  интересовать  исследователей,  поскольку  присутствующее  в  тексте  авторское  сознание  «организует  произведение,  отыгрывая  демиургическую  и  смыслотворительную  функции,  и  растворяется  в  нем,  в  той  или  иной  мере  отображаясь  и  посредствуя  суммой  субъектных  и  вне-субъектных  форм»  [16,  с.  133]. 

Могла  ли  предположить  восемнадцатилетняя  Леся  Украинка,  «отпуская  в  полет»  своего  «Мотылька»,  который  появился  в  детском  «Звонке»  (№  14,  1890),  что  сама  «прилепит»  ярлык,  принятый  большинством  исследователей,  о  «целевом  назначением  произведения  как  сказки  для  детей»  [15,  с.  19]?  О.  Бабышкин  [2,  с.  59]  и  Т.  Третьяченко  [20,  с.  82—85]  назвали  текст  «аллегорическим  рассказом»,  Л.  Кулинская  [15,  с.  17]  —  «сказкой»;  к  литературе  для  взрослых  «Мотылька»  отнесли  М.  Гомон  [10,  с.  67]  и  М.  Хмелюк  [25,  с.  22].  Также  подчеркивают  основной  конфликт  «между  двумя  мирами,  между  двумя  пониманиями  смысла  жизни»  [15,  с.  18],  поскольку  писательница  пересматривает  «универсальные  оппозиции»  [3,  с.  255].  Сравнивают  сказку  Леси  Украинки  с  произведениями  Х.К.  Андерсена,  О.  Вальда,  М.  Горького  [3,  с.  258],  например,  Т.  Иртуганова  доказывает,  что  текст  украинской  писательницы  близок  «Мотыльку»  Х.К.  Андерсена  [13,  с.  239].  Однако  возникает  ряд  вопросов:  почему  авторскую  поэтику  затмевает  вовсе  не  обоснованная,  по  нашему  мнению,  генеалогическая  характеристика  произведения  как  сказки?  Как  малый  эпический  жанр  сказка  перешла  в  литературный  оборот  из  устного  народного  творчества,  где,  собственно,  значила  «повесть,  сказ»,  что  «генетически  сходит  от  мифа»  [9,  с.  283].  С  ходом  времени  «свободная  выдумка  избегает  необходимости  наследования  точно  фиксированных  реалий  мифа,  внутренняя  установка  рассказчика  (сказок)  на  забавное,  а  не  миросозерцательное,  познавательное,  идейное  задание  сказки  —  это  те  истоки,  из  которых  поэтапно  возникает  жанр»  [9,  с.  283].  Это  жанр  формируется  после  того,  как  «авторский,  художественный,  прозаический  или  рифмованный  текст,  основанный  на  фольклорных  источниках,  или  целиком  оригинальный;  произведение  фантастическое,  волшебное,  рисующее  невероятные  приключения  вымышленных  либо  традиционных  сказочных  героев  и  обычно  ориентированное  на  детей;  […]  в  котором  невероятное  чудо  служит  сюжетно  формирующим  фактором,  основанием  характеристик  персонажей»  [7,  с.  234]. 

В  рассказе  Леси  Украинки  действуют  аллегорические  образы,  но  данный  текст  не  отвечает  вышеуказанной  дефиниции.  Кроме  случайных  совпадений  с  творческой  манерой  Х.К.  Андерсена,  мы  не  находим  никаких  общих  черт  с  зарубежными  сказочниками  (братья  Гримм,  Ш.  Перро,  А.  Лингрен,  А.  Милн).  В  1889  г.  вместе  с  «Мотыльком»  писательница  создала  «Четыре  сказки  зеленого  шума»,  а  также  прозу  —  «Жаль»,  «Чашка»  [14,  с.  100].  Через  несколько  лет  в  письме  к  брату  М.  Косачу  (от  30.11.1893)  она  добавила,  что  переписывает  «нечто  с  мелочей  давних,  («Мотылька»…)  в  «Звезду»  [22,  с.  184],  но  рассказ  туда  не  был  отправлен.  Второй  раз  текст  был  напечатан  в  1912  г.,  но  не  в  «Звезде»,  а  «в  журнале  «Свет»  (№  12)  с  печатными  ошибками»  [20,  с.  85].  Так  первая  публикация  в  детском  издании  спровоцировала  и  «детскую»  интерпретацию.  Автор,  учитывая  специфику  жанра,  спрятался  в  сказке  за  маской  аллегорий  и  дидактики,  исчез  за  своими  героями,  как  Андерсен,  по  словам  Л.  Брауде,  только  «тихо  пробирается  в  комнату  и  навевает,  как  добрый  волшебник  Оле-Лукойе,  чудесные  сны  […]  плывет  вместе  с  Дюймовочкой»  [8,  с.  6]. 

«Мотылек»  Леси  Украинки  —  это  кусочек  большой  идеи,  незаконченный  эскиз,  а  не  цельная  картина,  как  этого  требуют  схемы  фабульных  произведений.  Развязка  есть,  но  она  несчастливая:  трагический  финал  отражает  проблему  пути  без  начала  и  конца,  что  вовсе  не  согласуется  с  жанровым  определением  сказки.  Для  нее  уместны  «традиционность  структуры  и  композиционных  элементов  (начало,  концовка  и  т.  п.)  […]  сюжет  много  эпизодный,  с  драматическим  развитием  событий,  сосредоточием  на  герое  и  счастливым  окончанием  […],  характеризуется  «замкнутым  временем»  и  завершенным  этапом,  который  соотносится  с  достижением  героем  своей  цели  и  победой  добра  над  злом»  [17,  с.  321]. 

Всего  два  персонажа  —  «бедный  мотылек»  [21,  с.  15],  желающий  света/мира  и  «задумчивый  лылык»  (летучая  мышь)  [21,  с.  15],  привыкший  к  темноте  влажного  подвала  настолько,  что  ему  было  «досадно  от  света»  [21,  15].  Напрашивается,  на  первый  взгляд,  разделение  героев  на  свет/тьму  или  добро/зло  в  соответствии  со  сказочной  бинарностью.  Однако  Леся  Украинка  отказывается  от  подобного  маркирования,  в  ее  «сказке»  нет  двустороннего  противостояния,  потому  и  отсутствуют  победитель/  побежденный.  Главная  дилемма  сосредоточена  на  полюсах  смерти  (счастливая  боль  мотылька)  и  жизни  (безрадостная  тишина  лылыка).  В  прозе  Украинки  слово  «мотылек»  встречается  11  раз  в  6  текстах,  но  «символика  его  здесь  иная,  чем  в  традиционной  народной  символике  (…близость  к  другому  миру,  воплощение  души…)»,  это  «обобщенный  образ,  душа,  которая  вырывается  с  темноты,  тянется  к  свету,  к  новым  впечатлениям  и  ощущениям  и  ради  этого  гибнет»  [26,  с.  533—535].  В  этом  образе  «серого  мотылька»  [21,  с.  15]  «из  детской  сказки»  можно  попробовать  отыскать  собственное  «я»  писательницы,  утверждая,  вслед  за  С.  Мыхидой,  что  «не  всегда  текст  осознанного  автобиографического  характера  имеет  приметы  особенностей  психического  бытия  автора  […]  в  то  же  время  вовсе  далекий  от  фактов  жизни  писателя  текст  копит  данные  о  протекании  его  психических  процессов,  эмоциональном  состоянии,  волевой  активности,  особенности  темперамента,  подсознательной  сфере»  [18,  с.  210]. 

Писание  и  самоописание  несознательно  переплетаются  в  тексте,  строя  мгновенные  ассоциации,  автобиографические  намеки,  что  становится  почвой  для  проекции  автора  в  художественном  произведение.  В  прозе  Леси  Украинки  доминируют  качественные  признаки  женского  «почерка»,  поэтому  акцент  с  автора-мужчины  смещается  к  автору-женщине,  в  письме  которой  —  «нерациональность,  эмоциональность,  сосредоточенность  на  глубинных  процессах  эмоций,  на  поворотах  души,  нежели  на  экстенсивных  «обрисовках/  завоеваниях»  широкого  внешнего  мира,  а  также  требуется  ассоциативность»  [1,  с.  192].

«Мотылек»  —  это  (не)видимая  сторона  Лесиной  души,  изображение  того  уже-не-детского  себя-чувства,  искания  себя,  через  которые  приходит  само(о)сознание.  Бытие  на  чашах  весов  «между  летучей  мышью  и  мотыльком»  побуждает  к  выбору  в  пользу  движения,  а  двигаться  —  это  всегда  беспокойство,  борьба  в  (с)  себе  (собой),  особенная  возможность  увидеть  сквозь  «смерть  в  сиянии»  [21,  с.  16]  сияние  в  смерти.  Неожиданно  и  точно  совпадают  психобиографические  элементы  текстопостроения.  Сопоставьте  характеристики  обоих  персонажей:  лылык  (летучая  мышь)  —  «неразговорчивый»  [21,  с.  15],  «сидел  тихо  в  своем  угле»  [21,  с.  15],  «ни  о  чем  ни  жалел»  [21,  с.  15],  «ничего  не  желал»  [21,  с.  15],  «он  бы  крылами  свет  погасил  навеки»  [21,  с.  15],  «ничего  никогда  ему  не  снилось»  [21,  с.  16]  —  это  символ  тьмы,  тишины,  немоты  души,  которая  не  может  быть  творцом  (жалости,  желаний,  снов).  Мотылек  —  А)  «Серый»  [21,  с.  15]  (не  черный/  не  белый  —  как  намек  на  неопределенность,  пребывание  на  перекрестке).  Б)  «Бедный»  [21,  с.  15]  из-за  своих  «бедных  крыльев»  [21,  с.  16]  (неготовность  к  полету  –  это  тонкий  намек  на  переживания  юной  Леси,  которая  в  1889  г.  (этим  годом  датирован  «Мотылек»)  впервые  едет  далеко  от  дома  —  на  лечение  в  Одессу).  В)  «Ночной»  [21,  с.  15]  (саморефлексия),  имеющий  «темные  крылья»  [21,  с.  15]  (не  от  рождения,  а  от  жизни  в  темноте  —  аналогия  с  обретенной,  не  врожденной  болезни  Ларисы  Косач).  Г)  У  него  «недолгий  возраст»  [21,  с.  15]  (Лесе  во  время  создания  текста  только  18(!).  Д)  «Грустно  ему  было,  хотя  он  и  не  был  там  одиноким  —  он  имел  соседа;  сосед  тот  был  лылык;  но  от  такого  соседства  польза  невелика:  лылык  был  неразговорчив»  [21,  с.  15].  Сама  Леся,  имея  большую  семью  и  множество  друзей,  все  время  стремилась  найти  «равного»  себе  собеседника.  Такую  (с)родную  душу  она  увидела  в  писательнице  О.  Кобылянской,  их  очень  трогательная  переписка  —  осуществленное  «хроническое»  желание  говорить  с  человеком,  который  может  со-болезновать  и  со-чувствовать.  В  одном  с  первых  писем  (29.05.1899  г.)  Леся  Украинка  осознает  —  «у  меня  натура  «хроническая»,  потому  что  у  меня  все  хроническое:  и  болезни,  и  чувства.  Как  анемия,  туберкулез,  истерия,  так  и  приятельство,  любовь  и  ненависть.  Поэтому  и  наша  дружба,  надеюсь,  будет  хроническая»  [23,  с.  117].  Хроническая  духовная  связь  материализовалась  в  текстах-письмах,  где  «элементом  этой  дружбы  стал  язык-как-творчество  […]  имеющий  идеальный  платонически-эротический  подтекст»  [11,  с.  74].  Е)  Мотылек  «еще  не  видел  света,  душой  только  чувствовал,  что  где-то  есть  сторона  лучше,  яснее,  нежели  его  родной  подвал»  [21,  с.  15].  Это  сторона  светлых  свободных  чувств,  развевающих  одиночество.  Об  этом  она  напишет  Кобылянской  после  смерти  близкого  любимого  друга  С.  Мержынского  (1901)  —  «Мне  хочется  Ваших  тихих  фраз,  Ваших  нежных  взглядов,  Вашей  еще  не  слышанной  мною  музыки,  меня  манят  Ваши  не  увиденные  пока  горы  и  вся  Ваша  страна,  что  давно  мечтой  моей  стала»  [23,  с.  216].  Ж)  «Иногда  из  маленького  окошка,  что  было  в  подвале,  падал  бледный  лучик  […]  в  темном  уголке  лучик  тот  был  едва  виден  —  тоненький,  как  ниточка,  и  бледный,  словно  взгляд  больного  малыша»  [21,  с.  15].  Вновь  ощущается  связь  с  физическим  складом  Леси,  для  который  с  детства  спасающим  лучиком  была  Поэзия  (за  10  лет  до  «Мотылька»  она  сочинила  первый  стих  «Надежда»  (1879).  Тоненький  лучик  —  это  и  есть  надежда  для  мотылька-Леси  на  то,  что  где-то  есть  множество  таких  лучиков  —  Солнце.  Так  и  началась  ее  дорога:  от  лучика  —  к  солнцу. 

Символом  освобождения  от  темноты  был  вовсе  не  лучик  (динамической  природный  свет,  свет  света,  посланный  Богом),  а  свечка  (свет  статичный,  сакральный,  сделанный  человеком-творцом),  увидев  которую  «мотылек  забыл  свое  бессилье,  забыл  свою  неведомость»  [21,  с.  16].  Свечка  —  это  метафора  письма  Ларисы  Косач,  которая  с  его  помощью  преодолевает  время-пространство,  свою  неминуемую  болезнь  —  «Ну  что  же  делать,  когда  Dame  Nature  не  дала  мне  ничего,  кроме  пера  в  руки,  а  рукам  не  дала  даже  столько  силы,  чтоб  всегда  держать  перо  и  сказала:  «Пиши…»  [23,  с.  132].  Осознав  свой  единственный  шанс  покинуть  тьму,  «мотылек  летел  да  улетел  за  этой  свечой  так  быстро,  сколько  было  сил  в  его  бедных  крыльях»  [21,  с.  16].  Литературное  самоопределение  в  Леси  Украинки  часто  достигает  форм  радикальных  заявок,  например:  «Что  зависит  от  меня,  я  все  сделаю,  что  же  мне  делать,  как  не  это!  Как  бы  там  ни  было,  а  литература  –  моя  профессия»  (письмо  к  М.  Косачу,  8.12.1889)  [22,  с.  38],  —  или  экзистенциальной  нужности:  «Да  уже  когда  пишу,  то  живу  (scribo,  ergo  sum)»  (письмо  к  О.  Косач,  26.06.1898)  [23,  с.  61].  В  миг  апогея  своей  тексто-сущности  Леся  познала  это  «пишу-живу»,  работая  над  драмой  «Одержима»,  текст-поиск  и  текст-зов,  об  этом  она  пишет  Кобылянской:  «Это  странно:  я  усталая  и  разбитая,  но  меня  что-то  гонит  в  мир,  куда-то,  где  я  еще  не  была  никогда,  далеко,  далеко,  все  дальше…»  [23,  с.  217].

З)  Смена  мест:  «подвал»  [21,  с.  15]  (бытие-в-себе)  —  «комната»  [21,  с.  16]  (бытие-среди-других)  обозначает  переход  от  закрытости  к  открытости  смысла  женщины-писательницы  в  измерении  самого  письма.  Видим  «большую  комнату»  [21,  с.  16],  где  «сидело  за  столом  большое  общество»  [21,  с.  16],  но  если  у  В.  Вулф  это  «Собственная  комната»,  свое  пространство,  то  в  Леси  Украинки  это  чужая  территория,  где  она  так  и  останется  мотыльком-странником.  Ей  хотелось  всегда  тишины,  но  не  влажного  подвала,  а  освещенной  комнаты:  «Не  люблю,  чтоб  кто-то  сидел  возле  меня,  когда  пишу…  могу  заниматься  литературным  делом,  только  когда  сама  в  доме,  и  то,  главное,  вечером  и  ночью»  (в  письме  М.  Павлику,  7.06.1899)  [23,  с.  125].  И)  Градация  света  (как  открытости  письма  для  Человека-творца)  в  рассказе  проходит  в  направлении:  лучик  (свет  божественный)  —  свеча  (свет  человеческий)  —  лампа  (свет  человеческий)  —  Солнце  (свет  божественный)  —  «на  столе  была  ясная-ясная  лампа,  —  мотылек  потерялся  от  этих  блестящих  лучей  и  бессилен  упал  на  стол,  двигая  крыльями»  [21,  с.  16].  В  письме  к  сестре  Ольге  (28.11.  1899)  Леся  рассказывает:  «Самый  лучший  товарищ,  когда  я  пишу  оригинальные  беллетристические  вещи,  —  это  рабочая  лампа  (когда  не  коптит)  и  четыре  стены,  такой  уже  мой  вкус»  [23,  с.  149].  «Лампа»  —  символ  нового  этапа  рождения  Писательницы,  которая,  побеждая  боль  своего  тела,  рождает  «тело  Текста».  Множество  эпистолярных  воспоминаний  о  том,  как  трудно  писать,  а  физическое  бессилие  становится  бессилием  психическим,  например  в  письме  к  Л.  Драгомановой  (5.06.1899):  «Пишу  лежа,  в  надежде,  что  Вы  разберете  и  такое  писание.  Хотя  я  теперь  и  сидя  пишу  плохо,  никак  мне  истинная  писательская  поза  не  удается,  —  может,  бог  карает  меня  за  какие-то  давние  литературные  грехи,  новых  грехов  не  может  быть…ничего  кроме  писем  не  «творю»,  хирургия  заедает  мою  музу»  [23,  с.  123].  Свое  письмо  Леся  приравнивает  к  галлюцинациям,  безумству:  «Часто  сидишь  ночью  среди  этого  хаоса  мыслей  и  думаешь:  «Хотя  бы  галлюцинация  появилась!»  Я  б  ей  верила  так,  как  раньше  люди  верили  в  чудеса»  (из  письма  к  Л.  Драгомановой-Шышмановой,  2.10.1896)  [22,  с.  354].  Матери  она  объясняет:  «Как  уже  наступает  la  folie  divine,  то  все  практические  запреты  отступают  …  зато  эта  folie  дает  естественное  счастье»  [24,  с.  363]. 

Поэтому  наш  мотылек  «пришел  в  себя,  вновь  сорвался  и  начал  летать  над  лампой,  все  меньшими  и  меньшими  кружками:  хотел  он  увидеть  ближе  то  ясное  солнце,  которым  ему  казалась  лампа»  [21,  с.  16].  Лампа  стала  Солнцем,  стерлись  границы  между  человеческим  и  божественным  измерениями  Творения.  Й)  Мотылек  имел  одинаковую  способность  к  эмотивным  и  когнитивным  процессам  —  «душой  слышал»  [21,  с.  15]  и  слал  «мысли  в  мир»  [21,  с.  15],  но,  увы,  в  нем  победило  иррациональное  (экспрессивно-безумное)  начало:  «Мотылек  летит  все  ближе,  ближе  к  смертельному  свету.  Ох,  это  его  погубит!  Даром  все  отгоняли  его  от  света.  И  вот  —  мотылек  влетел  в  самое  пламя.  Тресь!  Вот  ему  его  смерть!»  [21,  с.  16].  Писательница  видит  смерть-в-тексте  сквозь  мысль  о  тексте-как-смерти,  что  сжигает  своего  Автора:  «Я  беллетристики  не  думаю  бросать,  это  уж  моя  натура  не  позволила  бы,  только  я  много  писать  беллетристики  никогда  не  могла,  она  слишком  сжигает  меня»  (к  Кобылянской,  26.11.1900)  [23,  с.  194].  Письмо  —  одна  из  возможностей  умирать  поэтически  в  тексте,  кодируя  себя  в  системе  знаков,  которые  будет  разгадывать  читатель,  возвращая  к  жизни  автора,  у  которого  «она  [смерть]  хватает  слова  из-под  его  пера,  обрывает  язык;  писатель  уже  не  пишет,  он  кричит  и  его  невыразительный,  неуместный  крик  не  слышат  либо  им  никто  не  интересуется»  [6,  с.  78].  Поэтому  крик  юной  Ларисы  Косач  о  писании  как  умирании  в  пространстве  текста  услышать  непросто,  это  очевидно,  поскольку  «акценты  содержания  падают  не  на  фабулу,  а  на  фразы-лексии»  [19,  с.  14]. 

Мотылек  —  фрагментарная  само-проекция  писательницы,  которая  видит  свою  дорогу  к  письму  как  дорогу  к  свету/миру  без  начала-и-конца.  Путь  к  себе  соотносится  с  путем  к  своему  дому,  а  одной  из  черт  женского  письма  и  есть  «обращение  к  тематике  дома,  происхождения,  путешествий,  не-статичности,  изгнания,  что  сближается  с  отображением  «тождественности»,  обозначаемой  как  многозначная,  распиленная,  ассоциативная,  неопределенная»  [12].  «Мотылек»  —  произведение  не  только  для  детей.  Это  история  о  том,  как  стерлись  границы  между  текстом  и  его  (не  Отцом)  Матерью,  как  однажды  «смерть-в-свете»  кому-то  поможет  понять  «свет-в-смерти»  (смерть  любимого  Сергея  Мержынского  подарит  Леси  волнительную  «Одержимую»)  и  как  «пережитый  творческий  полет,  экстаз  […]  переходит  в  вечность»  [5,  с.  223]. 

Список  литературы:

1. Агеєва  В.П.  Поэтесса  перелома  столетий.  Творчество  Леси  Украинки  в  постмодерной  интерпретации:  Монография.  —  2-е  изд.,  стереотип.  —  К.:  Лыбидь,  2001.  —  264  c.
2. Бабышкин  О.К.  В  путешествие  столетий.  Слово  о  Лесе  Украинке.  —  К.:  Рад.  писатель,  1971.  —  272  с.
3. Балабуха  Н.В.  Сказки  Леси  Украинки  в  контексте  жанрового  дискурса  //  Леся  Украинка  и  современность:  Сб.  научных  трудов.  —  Т.  2.  —  Луцк:  Волынс.  обл.  изд.,  2005.  —  С.  246—261.
4. Барт  Р.  Смерть  автора  //  Барт  Р.  Избранные  работы:  Семиотика:  Поэтика.  —  М.:  Прогресс,  1989.  —  С.  384—391.
5. Бердяев  Н.А.  Самопознание  (Опыт  философской  автобиографии).  —  М.:  Книга,  1991.  —  446  с.
6. Бланшо  М.  Пространство  литературы  /  Пер.  с  франц.  Л.  Кононович.  —  Л.:  Кальвария,  2007.  —  272  с.
7. Брауде  Л.Ю.  К  истории  понятия  «литературная  сказка»  //  Известия  АН  СССР.  Серия  литературы  и  языка.  —  1977.  —  Т.  36.  —  №  3.  —  С.  234. 
8. Брауде  Л.Ю.  К  читателю  //  Андерсен  Х.К.  Сказки.  Истории.  —  М.:  Просвещение,  1988.  —  С.  5—6.
9. Галыч  О.А.,  Назарец  В.М.,  Васильєв  Є.М.  Теория  литературы:  учебное  пособие.  —  3  изд.,  стереотип.  —  К.:  Лыбидь,  2006.  —  488  с.
10. Гомон  М.Л.  «Мотылек»  Леси  Украинки  и  «Attelea  princips»  В.М.  Гаршина  //  Украинское  литературоведение.  —  Вып.  16,  изд-во  Львов.  ун-та.  —  1972.  —  С.  67—72.
11. Гундорова  Т.И.  Femina  Melancholica:  Пол  и  культура  в  гендерной  утопии  Ольги  Кобылянской.  —  К.:  Критика,  2002.  —  272  с.
12. Землякова  Т.А.  Женское  письмо  как  вид  субверсии  //  [Электронный  ресурс]  —  Режим  доступа.  —  URL:  http://www.nbuv.gov.ua|portal|  Soc_Gum|  Zemlyakova.pdf.  (дата  обращения  04.05.2012).
13. Иртуганова  Т.Р.  Особенности  произведений  Леси  Украинки  для  детей  //  Леся  Украинка  и  современность:  Сб.  научных  трудов.  —  Т.  5.  —  Луцк:  Волын.  нац.  ун-т  им.  Леси  Украинки,  2009.  —  С.  235—241.
14. Косач-Крывынюк  О.П.  Леся  Украинка.  Хронология  жизни  и  творчества.  —  Нью-Йорк,  1970.  —  926  с.
15. Кулинская  Л.П.  Проза  Леси  Украинки.  —  К.:  Высшая  школа,  1976.  —  168  с.
16. Лапко  Е.А.  Категория  автора  в  свете  художественной  коммуникации  и  системного  понимания  художественного  произведения  //  Вестник  Львов.  ун-та.  Серия  филол.  —  2004.  —  Вып.  33.  —  Ч.  1.  —  С.  129—135. 
17. Литературоведческий  словарь-справочник  /  Под  ред.  Р.Т.  Гром'яка,  Ю.І.  Ковалива,  В.І.  Теремка.  —  К.:  ИЦ  «Академия»,  2006.  —  752  с. 
18. Мыхыда  С.П.  В  психопоэтикальном  мире  Леси  Украинки  //  Леся  Украинка  и  современность:  Сб.  научных  трудов.  —  Т.  4.  —  Кн.  1.  —  Луцк:  РВВ  «Вежа»  Волын.  нац.  ун-т  им.  Леси  Украинки,  2007.  —  С.  205—214.
19. Сирук  В.Г.  Нарративная  стратегия  «малой»  прозы  Леси  Украинки  //  Слово  и  время.  —  2006.  —  №  2.  —  С.  8—14. 
20. Третьяченко  Т.Г.  Художественная  проза  Леси  Украинки.  —  К.:  Научная  мысль,  1983.  —  288  с.
21. Украинка  Леся.  Произведения:  В  12-ти  т.  —  Т.  7.  Проза.  Переводная  проза.  —  К.:  Научная  мысль,  1976.  —  576  с. 
22. Украинка  Леся.  Произведения:  В  12-ти  т.  —  Т.  10.  Письма  (1876—1897)  —  К.:  Научная  мысль,  1978.  —  544  с. 
23. Украинка  Леся.  Произведения:  В  12-ти  т.  —  Т.  11.  Письма  (1898—1902)  —  К.:  Научная  мысль,  1978.  —  480  с.
24. Украинка  Леся.  Произведения:  В  12-ти  т.  —  Т.  12.  Письма  (1903—1913)  —  К.:  Научная  мысль,  1979.  —  696  с. 
25. Хмелюк  М.М.  Леся  Украинка  —  автор  прозы  из  жизни  Волынского  Полесья  //  Науч.  вестник  ВДУ.  Филологические  науки.  —  1999.  —  №  10.  —  С.  20—23. 
26. Чырук  Л.М.  Насекомые  и  их  символика  в  художественной  прозе  Леси  Украинки  //  Леся  Украинка  и  современность:  Сб.  научных  трудов.  —  Т.  5.  —  Луцк:  Волын.  нац.  ун-т  им.  Леси  Украинки,  2009.  —  C.  530—537.