НЕОМИФОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕНДЕНЦИЯ В РАССКАЗЕ В. ПЛОТНИКОВА «ДЕВЯТЫЙ ВАЛ»

NEOMYTHOLOGICAL TENDENCY IN STORY OF V. PLOTNIKOV “NINTH BILLOW”

Alla Dzhundubaeva

doctor PhD of Kazakh National Pedagogical University named after Abai,

Kazakhstan, Almaty

АННОТАЦИЯ

Статья посвящена исследованию рассказов современного российского писателя В. Плотникова. В работе предпринята попытка практического анализа новейшего художественного материала с позиций двух актуальных направлений в литературоведении – мифопоэтики и нарратологии. Особое внимание уделено значению и способам репрезентации неомифа в нарративной структуре рассказов, а также проблеме «точки зрения» в них. Проведенное исследование показало, что неомифологизм является характерной чертой современной литературы.

ABSTRACT

Article is devoted to research the stories of modern Russian writer V. Plotnikov. Within this article an attempt of the practical analysis of art material from positions of two actual directions in literary, narratology and mythopoetics – are made. The special attention is paid to value and ways of representation the neomyth in narrative structure of stories, and also a problem of “point of view” in them. The conducted research showed that the neomythologism is a characteristic feature of modern literature. 

Ключевые слова: мифопоэтика, нарратология, неомиф, точка зрения.

Keywords: mythopoetics, narratology, neomyth, point of view.

Для исследования нами выбран рассказ «Девятый вал» современного писателя Виктора Плотникова. Это произведение вызывает интерес с точки зрения проявления в нем тенденции неомифологизма в современной литературе. На это указывает С.М. Алтыбаева: «Особая активность в использовании мифа или создании новых мифов (мы их называем авторскими, или неомифами) произошла во второй половине ХХ века. Эта традиция, модифицируясь, сохраняется и динамично развивается в новом ХХI веке. К мифу как неисчерпаемому ресурсу образности, отражения категории общечеловеческого все чаще обращаются современные писатели вне зависимости от доминирующего в их творчестве художественного метода» [1, с. 229–230].

Рассказ В. Плотникова и есть, по сути, неомиф, построенный на совмещении архаичных антропогонических и эсхатологических мифов. Так, он начинается с ключевого для мифов мотива рождения света как символа дня: «Невидимый ковщик кует свет-заряницу. Близок предрассветный час. Все чаще слышны удары по наковальне, осыпается искрами огневое оперение. Скоро понесутся сотни лучей нитями светлыми... Ночь сопротивляется, силится сдержать крышу звездную, но выпирает свет из-за краев, сдвигает тьму кромешную. Устала ночь, уходит сил набираться, чтобы к вечеру молодушкой навалиться на огнелик ясный» [4, с. 71].

Как видим, неомиф В. Плотникова с самого начала обозначает традиционную в мифологии дихотомию дня и ночи, света и тьмы, о которой Э. Кассирер пишет: «Противопоставление дня и ночи, света и тьмы, рождения и могилы отражается в многообразно опосредованных формах и самых различных преломлениях мифологического восприятия отдельных конкретных жизненных обстоятельств. Все они получают как бы различное освещение в зависимости от того, в каком отношении они находятся к феномену восходящего или заходящего солнца. «Почитание света, – пишет Узенер в своей книге «Имена богов», – пронизывает все человеческое бытие. Основные черты этого культа являются общими для всех ветвей индоевропейской семьи народов, более того, они распространены еще шире; до сего дня мы, в значительной степени бессознательно, находимся под их властью» [3, с. 113].

Свидетельством неомифологической тенденции в рассказе «Девятый вал», как нам кажется, может служить образ центрального персонажа произведения, названного Человек, и представленного как часть мифологизированного мира природы: «Возрадовалась земля, загомонила. А за городом Человек стоит, руки тянет к Богу и солнцу. И крик радости рвется наружу, сливая воедино душу и тело. Высоко над ним в бескрайней чистоте облака зарождаются – прозрачные, большие. Смотрит Человек, удивляется. Будто небеса пронзает, время ушедших эпох щупает. <…>. Пьянел от счастья все это видеть и чувствовать. Каждый день мир обрушивался на него яркими красками, звонкими звуками и легким протяжным небесным вздохом, который связывал все в единую гармонию, и в центре был Человек, задыхающийся от восторга и любви» [4, с. 71].

Такой тип персонажа не встраивается в классическую парадигму, в которой, сколь бы ни был схематичен и универсален персонаж, он в любом случае соотносится с образом реального человека, живущего в определенном времени и пространстве. Герой же В. Плотникова не имеет ни географических, ни темпоральных координат, а выступает как некий универсум, вездесущее существо, о чем прямо говорится в тексте произведения: «Нет для него края, распахнулась вселенная: звезды на небе, звезды в душе, и объял он космос, как первый звездный человек. И увидел пращуров вокруг себя. И ощутил всю родословную, всю историю рода. Но все было спеленато, и нужно было разрубить узел, но меча в руке не было. Кто-то украл историю рода, спрятал прошлое за семью печатями, внедрив инородный дух. Злой волшебник укрыл страну предков, но чужое смывается, освобождая сознание, и на горизонте начинают пробиваться очертания древней Родины» [4, с. 72].

Персонаж по имени Человек в рассказе довольно условен и абстрактен еще и в силу отсутствия каких-либо конкретных данных о нем, касающихся как его личной жизни, так и социальной роли в обществе – это человек вообще. При этом, как видим, автор наделяет его сверхчеловеческими свойствами, не характерными для обычного человека, иными словами, он мифологизирует своего героя.

Кроме того, не желая лично выносить приговор действительности, автор делает его субъектом восприятия этой действительности, а нарратора, излагающего мысли и чувства Человека – рупором собственной рефлексии. Обратимся к тексту: «Неведомая сила мутила разум, изливаясь с репродукторов и телевизионных экранов. Ее Человек всегда ощущал, но еще недавно она плескалась в загоне, и можно было найти отдохновение в бескрайних лесах и болотах. Наедине с природой почувствовать себя единым целым с прошлым и будущим. Пройти сквозь скрученное время и обрести кратковременную свободу, миг счастья, ощущая дыхание мудрости, забытой, надежно упрятанной. Он был свободен в этом мире, как и его предки, не знавшие, но понимавшие законы потаенной и окружающей их вселенной. Но прорвало плотину, и чужое хлынуло, затопляя дальнее и ближнее, и не было спасения никому. Чужой дух осваивал новое пространство, вытесняя остатки древних отголосков допотопного мироощущения, когда еще не пали ангелы и ничего еще не было» [4, с. 72].

В противопоставлении своего и чужого – основной смыслообразующей оппозиции в произведении – мы видим проявление так называемой «постмодернистской чувствительности», свойственной современной литературе, которую И.П. Ильин объясняет следующим образом: «Специфическое видение мира как хаоса, лишенного причинно-следственных связей и ценностных ориентиров, «мира децентрированного», предстающего сознанию лишь в виде иерархически неупорядоченных фрагментов» [2, с. 205].

Так, в рассказе на смену гармоничному «допотопному мироощущению» древнего человека приходит современный деструктивный мир хаоса, противоестественный для истинной сущности человека и потому губительный для него: «Дурманящий воздух пропитывал атмосферу, все больше подчиняя себе растерянных и обманутых, не давая опомниться и вспомнить о своем прошлом. Необузданная сила раздирала пространство, оставляя за собой безвременье: ни прошлого, ни будущего – одно настоящее. Словно расчищала невидимому дорогу, которое не спеша сжевывало мир. Вслед вползла сумятица и по праву хозяйки подбирала под себя уцелевшие крохи бытия, толкла в невидимой ступе и выбрасывала, как ненужное. И в этой смуте находился Человек, не понимая происходящего, но с каждым днем ощущая, как отнимается родное не только у него, но и у огромного города, который скучнел на глазах, заполняясь всеобщим отчуждением» [4, с. 72].

Оппозиция своего и чужого аккумулирует в себе, по сути, всю проблематику произведения: проблему добра и зла, света и тьмы, духовного и материального, космоса и хаоса, вечного и преходящего, священного и профанного. Пространственным образом, символизирующем «чужое», становится город. Не случайно в начале рассказа Человек стоит за городом, т. е. за неким порогом, отделяющим его мир от чужого. Переход в иное пространство болезнен для него: «Тяжело Человеку в городе, где присутствовало нечто чуждое его укладу. За давностью лет жители привыкли к инородному и принимали за свое, родное. <…>. Это иное переиначивало окружающий лад. Ему нужно было противостоять, а не подражать, не замечая, как начинаешь жить по законам иноходцев. <…>. Чужое накрывало душу, обугливало пространство. Подземным огнем выжигало родное, что еще теплилось в закоулках памяти. Шает костер, разложенный тысячи лет назад, и нечем залить, – все чужое, даже воздух, даже вода в реке сиротская» [4, с. 73].

Освобождение Человека от всего чужого происходит тоже за городом, за пределами его границ. Символическое значение в передаче мотива свободы приобретает дважды повторенное слово «воздух»: «Натоптанная тропинка выводит Человека на открытое пространство, взрытое мелкими кочками и поросшее вербным кустарником. <…>. Птичий свист режет воздух. Веселое небо в точечных птахах: снуют в весеннем раздолье – радуются. Тут и воробьи <…>. Играет хвостом сорока, черно-белая красавица. <…>. Тянет сырым ветром, легким, не стылым. Шелестит сухостой с редкой зеленой былинкой. Земля продавливается, пружинит. Раздвинулся мир. Дышится глубоко и привольно. Все окрест вобралось в Человека, растворило в себе. Поплыл он в легком воздухе серебристой паутинкой, гонит в необъятные дали: весь мир его. И нет ему конца и края» [4, с. 74]. И именно здесь, на открытом пространстве, в полном единении Человека с природой, в гармонии с миром звучит мысль о его богоподобии: «Все видимое и невидимое вместилось в душе. И оба мира не потеснили друг друга – всему хватило места. И стало светло, и свет духовный слился со светом мирским, и провалился Человек в сиянье гармонии сфер, и услышал слаженный хор Нави и Яви, и взмахнул руками, овладевая мелодией.

Он был дирижером, а создателем музыки – Бог» [4, с. 74].

Богоподобием, таким образом, и объясняются «олимпийские» качества героя произведения, его способность перемещаться во времени и пространстве, что отличает Человека от людей – жителей города: «Человек, бывая в городе, вглядывался в людей, пытаясь разгадать их внутреннее состояние, и не находил в них покоя. Взгляд не улавливался, как будто он отсутствовал. Иногда что-то вспыхивало в глазах и тут же гасло. Каждый жил своей жизнью, отдельной от всех. <…>. Но в этой толпе Человек вдруг явственно ощущал людей, связанных между собой незримой нитью. При встрече они узнаваемо смотрели друг на друга. Они были одного духа. Но этот дух действовал на Человека отталкивающе. И к ужасу своему он ощущал власть этого духа над собой и городом» [4, с. 73].

Ощущение «иного духа» отражает постмодернистское травматическое мироощущение, свойственное современному человеку в эпоху глобализации, тотальной информатизации и техногенных катастроф. Масштабность этой проблемы раскрывается в рассказе за счет расширения пространства «город» до пространства «страна»: «Страна смотрела на мир чужим взором. И кто-то поддавался этой энергии, становился опустошенным. Пустота сквозила из нутра несчастного, но отчего-то довольного, с удовольствием подхватывающего чужие идеи и мысли. Страна сходила с ума, и это веселило пустопорожних» [4, с. 73]. Под «чужим» автор подразумевает, отрыв от собственной истории, от национальных корней, следование чуждой культуре, что ведет к искажению нравственных ценностей и в итоге – к самоуничтожению рода: «Вместе с историей, разорванной на клочки, уничтожалась и сила, данная народу допотопными предками. Крошилась сила, крошилось и сознание, которое начинало воспринимать мир в искаженном свете» [4, с. 76].

В отличие от мифа, где отсутствует чей-либо взгляд на события и, соответственно, какая-либо оценочность, неомиф В. Плотникова субъективен и содержит в себе две точки зрения: нарратора – рассказчика мифа – и персонажа – Человека, глазами которого нарратор «смотрит» на окружающую действительность и оценивает ее. Так, для демонстрации нравственного оскудения современного общества и царящих в нем правил автор прибегает к аллегории, которую, как бы проникая во внутренний мир героя, артикулирует нарратор: «Осмотревшись более внимательно, Человек заметил самцов, занимающихся перехватом ослабевших, не способных к сопротивлению сородичей. Эти самцы чем-то отличались от основной лягушечьей массы. Роднили холодная расчетливость, желание быть первыми. <…>. Они разбрасывали семя, будучи уверенными, что часть икринок будет ими оплодотворена и вскоре на свет появятся такие же, равнодушно-презрительные к миру особи. Эти самцы по природе своей были чужие, и они стремились заразить собою как можно больше самок. Они плодили сходных себе, уничтожая существующий род. На глазах Человека происходил девятый вал кровосмешения. Невольно вспомнились чужаки в городе. Из их глаз сочилось такое же холодновато-презрительное равнодушие к окружающим их людям» [4, с. 75].

Обращение к аллегории отличает неомиф от мифа. По утверждению Э. Кассирера, мифу в его изначальной сущности вообще не свойственна аллегория: «Если … взглянуть на сам миф, на то, что он собой представляет и что он о самом себе знает, то станет ясно, что именно это отделение идеального от реального, этот рубеж между миром непосредственного бытия и миром опосредованного значения, это противопоставление «изображения» и «вещи» самому мифу чужды. Это только мы, наблюдатели, в нем не присутствующие и не живущие, а лишь его со стороны созерцающие, вкладываем в него эти различия. Там, где мы видим отношения чистой «репрезентации», для мифа, если он еще не отклонился от своей основной и изначальной формы и не утратил своей исконности, существуют отношения реального тождества. «Образ» не представляет «вещь» – он есть эта вещь; он не только ее замещает, но и действует так же, как и она, так что заменяет ее в ее непосредственном присутствии» [3, с. 53].

Аллегоричность рассказа В. Плотникова показывает, что миф является основой для самостоятельного художественного воплощения замысла автора. Миф служит своего рода ключом к авторскому неомифу, т. к., являясь продуктом коллективного бессознательного, содержит в себе в «свернутом» виде огромный культурный пласт, легко распознаваемый читателем. Так, например, в следующей цитате безусловно прочитывается евангельский текст: «Кто-то умелой рукой захлопывает полое место, все подергивается облачностью. Как окно закрылось в вечность. Спрятали, разорвали круг времени. Но ход истории не остановить. Не дастся чужому то, чего ему не предназначено. И как ни рядись, все первые станут последними, а последние – первыми. И тать получит свое» [4, с. 72].

Особое отношение автора к мифу как созидательной духотворящей силе озвучивает нарратор, сквозь образ которого в данном случае проглядывает, как нам кажется, позиция самого автора: «Придет время, и рухнет великая мистификация, и исчезнут создатели лжи, и вернутся к людям в истинной красоте великие мифы народов, украденные и приспособленные в своих целях малым ничтожеством, захотевшим владычества над миром; малой вошью, желающей упиться кровью человеческой, обретающей силу в ненависти и в отвращении ко всему живущему на земле» [4, с. 74]. И далее: «Придет время, когда огонь вселенной и человеческих сердец сольется в единое пламя, и оттает мировая душа, раздвигая бескрайние пределы человечеству. И постучится Человек, и откроют ему, и окажется он внутри себя. И это будет прекрасно. И не будет разницы между малым и большим. Все будет едино» [4, с. 76].

Важную роль в мифологизации рассказа играет одна из важнейших мифологем во всех мифологиях – Солнце, образ которого выступает вторым по значимости персонажем в произведении. Образ солнца здесь антропоморфен, что отражает древние представления о светилах как об одушевленных существах, и в частности отсылает к языческому культу Солнца. Упоминание о солнце встречается в тексте произведения семнадцать раз: «огнелик ясный», «Разгорается солнце. Выворачивает бок, огненной гривой встряхивает», «Встает солнце, обжаривает», «огненный шар», «навстречу солнышку» [4, с. 71], «под светом солнца, округло выставляющего бок», «Висит колесом, розовеет солнце», «путь солнечных лучей» [4, с. 74], «отогреваясь на солнце», «лоснилась под солнцем», «радостное солнце» [4, с. 75], «жар солнца», «уносящуюся к солнцу», «обвисло солнце», «светило», «солнечные лучи», «под солнечным светом» [4, с. 76]. Мифологема солнца знаменует победу света над тьмой.

В финале рассказа звучит оптимистичная надежда на победу «своего» над «чужим» и возрождение национального самосознания. Приведем один из фрагментов финальной части рассказа: «Стоит Человек, открытый миру и людям. Светлое и радостное переполняет душу, незримо истекает в мир. <…>. Запредельное уходило в мир, и мир ответно вибрировал, передавая каждой частице неведомую жизненную силу, посылаемую из бесконечно малого в бесконечно большое. И все это волной обтекало земной шар, смешивалось с энергией земли и медленно, легким дыханием рассеивалось в разные стороны. Духом растекалось по вселенной, по дороге напитывая бескрайнее, поддерживая музыку сфер. И эти сферы находились в центре всего, и центром был Человек. Тепло и тихо. Дышится легко. И покойно на душе. Нет тревоги в парном воздухе. Знает Человек – все пройдет и это пройдет. Стоит, руками небо подпирает. Все соединилось в нем: и прошлое и будущее» [4, с. 77].

Таким образом, мифотворчество В. Плотникова в рассказе «Девятый вал», основанное на ремифологизации древних мифов, служит выражению авторской концепции: единственный путь к спасению духовной сущности современного человека – в возврате к своим корням, в укреплении связи со своим родом, со своей землей, со своей природой, в следовании национальным нравственным ценностям, а это и есть – возвращение к мифу, к его сакральному глубинному смыслу.

Список литературы:

1. Алтыбаева С.М. Казахская проза периода независимости: традиция, новаторство, перспективы. Монография. – Алматы, 2009. – 352 с.
2. Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. – Москва: Интрада, 1996. – 220 с.
3. Кассирер Э. Философия символических форм. Том 2. Мифологическое мышление. – М.; СПб.: Университетская книга, 2001. – 280 с. – (Книга света).
4. Плотников В. Девятый вал. Титаны и «олимпийцы». Рассказы // Простор. – Алматы, № 3, 2014.