ФОЛЬКЛОРИЗМ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА П. КУЛИША «ЧЁРНАЯ РАДА»: ПОПЫТКА ЭТНОФИЛОСОФСКОЙ ТРАКТОВКИ ПОЭТИКИ СИМВОЛИЧЕСКИХ СМЫСЛОВИХ ЛОКУСОВ

Янковская Жанна Александровна

канд. филол. наук, доцент кафедры культурологии и философии Национального университета «Острожская академия», г. Острог, Украина

E-mail: malva_sit@mail.ru

Проблема фольклоризма литературы того или иного периода (или отдельно взятого произведения в его контексте) сегодня в общем не является новой. Но, поскольку само понятие фольклоризма есть далеко неоднозначным и поливекторным, то на современном этапе развития филологической науки меняется методология его изучения с точки зрения новых научных отраслей, что даёт толчок для кореляции аналитических смыслов на пересечении литературной герменевтики, этнофилософии, компаративистики и других отраслей гуманитаристики, которые способствуют более глубокому прочтению и трактовке отдельных произведений и концептуальному осмыслению целых исторически обусловленных периодов в развитии фольклористики и литературы.

В своё время взаимосвязи фольклора и литературы были предметом исследования таких известных учёных, как Л. Дунаевская, И. Денисюк, Р. Кырчив, У. Далгат и т. д.. В несколько новом смысловом ключе проводили и проводят текстологические исследования такие украинские современные учёные, как С. Высоцкий, А. Личковах, А. Вертий, П. Иванишин, Я. Гарасим, О. Кузьменко и многие другие.

Проблема изучения народных источников национальной культуры (в том числе и литературы) — это, по выражению А. Вертия, «проблема синтеза, диалектического единства двух мировоззрений, двух систем художественно-эстетических ценностей» [3, с. 31]. Также сегодня можно говорить, опираясь на суждения исследователя П. Иванишина, о «интерпретации» и «реинтерпретации» некоторых литературных произведений в пределах толкования фольклоризма как стилистического средства. Относительно «интерпретации», то, как отмечает автор, ссылаясь на Г. Г. Гадамера, «речь идет о том, что историческая жизнь передачи (...) «именно заключается в необходимости все новых и новых усвоений и толкований». Относительно реинтерпретации следует учитывать, что насущная необходимость в толковании возникает тогда, «когда смысловое содержание зафиксированного является спорным и нужно достичь правильного понимания сообщения» [7, с. 6]. Стоит заметить, что сегодня, в процессе перетрактовки, уточнения отдельных смыслов во взаимосвязях литературы с фольклором, видимо, можно говорить о неоинтерпретации, поскольку происходит процесс не столько отрицания предыдущего, сколько его переосмысления и дополнения на основе категорий современной гуманитарной науки, её новых отраслей.

Отметим, что когда говорим о фольклоризме литературы сегодня, то фактически речь идёт об анализе такого её качества, как народность, «изнутри», которая проявляется способом применения имманентных, часто используемых форм, даже семантических клише на уровне «внешних» (чаще лингвистических) и «внутренних» (содержательных и концептуально-смысловых, символических) проявлений, что есть предметом исследования в этой статье.

Применяя фольклоризм как методологический принцип в своих произведениях, писатели первой половины XIX века, вместе с тем, в статьях, письмах, критических материалах делают и первые попытки его анализа. Среди таких писателей и одновременно исследователей можно назвать М. Максимовича, О. Бодянского, Н. Костомарова, П. Кулиша и других.

Украинская литературная проза этого периода, развиваясь на основе романтизма, реализма и сентиментализма, оказалась благодатной почвой для использования народного творчества. Поэтому фольклоризм произведений этого периода можно охарактеризовать как явление «генетического уровня проявления» (Р. Кырчив) [13, с. 399]. Романтизм как литературное направление в первой половине XIX века актуализировал важность народной основы литературного творчества. Имея в виду украинскую прозу, стоит говорить о фольклорных источниках развития литературного нарратива (рассказ — повесть — роман).

Творчество П. Кулиша находится в плоскости указанных литературных направлений и относится к этому же периоду. О связи его произведений с фольклором в разное время писали В. Щурат, В. Петров, Е. Нахлик, В. Ивашко, О. Вертий, Я. Гарасим и другие исследователи. В этой статье для анализа избран исторический роман П. Кулиша «Чёрная рада» и, поскольку фольклоризм — понятие многовекторное, то отметим, что в данном случае нас больше интересует выяснение и анализ символических смысловых локусов, которые в свое время были выделены С. Высоцким как основные архетипные составляющие украинской ментальности [9] и что отчетливо просматриваются в произведении, обусловливая его стилевые и стилистические особенности.

В основе романа, в котором писатель апеллирует к временам казачества периода Руины, лежат два мощных источника: исторический и фольклорный. Являясь одновременно писателем и историком, П. Кулиш в произведении смог реализовать как свои научные интересы и амбиции, так и морально-духовные и эстетические запросы, которые рассматривал в плоскости художественно-эстетической интерпретации национальной (народной) культуры и образа бытия. Как отметил С. Пятаченко, «от художественной документальности писатель делает шаг к творческому обобщению» [12, с. 40]. И хотя эти слова касались его ранних рассказов, с написанием большого исторического полотна это соотношение только усиливается. Если исторический источник — это постоянное изучение писателем анналов, документов, архивных материалов, «казацких летописей», то фольклорный — постоянный интерес к народному творчеству (вершиной его является издание фольклорно-этнографического сборника «Записки о Южной Руси»), что обусловливает соответствующие рецепции и трансформации на уровне «внешних» и «внутренних» средств произведения.

Если же говорить о стилевых аспектах романа Кулиша «Чёрная рада», то отметим прежде всего, что его реалистическая содержательная канва — с исторического источника, романтическая смысловая наполненность — из народного, что оправдывает использование отдельных особенностей сентиментализма и идеализации, которые ранее были присущи рассказам писателя. Отсюда и тот мощный эстетический потенциал, который заключает в себе произведение, целостно отражая концепцию национального бытия на Украине времен казачества. Трудно не согласиться с мнением Я. Гарасима, что «важной заслугой П. Кулиша является то, что он сумел органично соединить взгляд на национальную самобытность народа с осмыслением его исторического бытия», с этой точки зрения автор отмечает, что «история народа — это история проявлений его духа» [5, с. 93]. Этим произведением П. Кулиш явил образец органического сплава «исторического» как смыслового целого и оценки реальных событий прошлого, «духовного» как глубокого понимания мировоззрения народа, его чувств, переживаний, знание его психологии, характера, морали, и «художественно-эстетического» как концентрацию и передачу этого комплекса, используя разновекторные фольклорные рецепции на уровне литературного нарратива.

Весьма интересным представляется анализ фольклоризма романа П.Кулиша сквозь призму универсального межотраслевого и междисциплинарного концепта «Дом — Поле — Храм», который известный украинский философ и культуролог С. Крымский, опираясь на труды М. Хайдеггера, в частности его теорию архетипических структур, вывел в плоскость характеристик для анализа украинской культуры. Особенно знаковая в этом плане научная статья ученого «Архетипы украинской ментальности» [9]. Указанный «тридент» может использоваться как своеобразная схема, рамка для анализа как внешних (место жительства, одежда, вещи, организация быта и т. п.), так и внутренних (характер, ментальность, духовность) проявлений культуры, что не исключает взаимопроникновения, позволяет учитывать при этом хронологические измерения и трансформации. Имеем дело со своеобразным отражением эстетических национальных архетипов в образах.

В. Личковах отмечает, что «Дом, Поле и Храм — это топосы действительного бытия человека, определяющие горизонты ее укоренённости, «Край» его личного и родового, этнонационального существования» [11, с. 5]. Эта своеобразная «рамка» дает возможность анализировать эпическое произведение (в частности, и роман П. Кулиша «Чёрная рада») с точки зрения внутренней эстетики фольклоризма, после чего не возникает вопросов о соответствии или несоответствии образов (их характеров, психологии, мировоззренческих ориентиров) или места и способа изображаемых событий и т. п. их народному представлению.

Поскольку писатель в историческом романе развернул широкую панораму национального бытия, то новое прочтение его на основе указанных векторов дает более глубокое понимание символичности изображаемых явлений, событий и образов, потому что фактически имеем прочтение произведения на грани литературоведения, фольклористики, литературной герменевтики, культурологии и этнофилософии. С этой точки зрения, уже даже определяя жанр самого романа, пожалуй, стоит оговорить, что за сюжетно-тематическим наполнением он является действительно историческим, но по способу осмысления и отражения «исторического бытия» автор, опять же впервые, представляет философско-эстетическое видение культуры, демонстрируя и кордоцентризм, граничащий с глубоким патриотизмом, являющийся проявлением национальной идеи (через образы полковника Шрама, гетмана Сомка, божьего человека), и собственно «хуторскую философию» (через образ Череваня и изображение Хмарища как идеи «Хутора-Дома»).

Символический локус «Дом» в рамках смыслового ряда «Дом — Поле — Храм» по гипотезе С. Крымского первично выступает как символ семейного очага, собственного космоса, мира, защищенности от мира иного, чужого. В романе этот символ представлен чрезвычайно выразительно именно как центр физического бытия и духовной свободы, семейного уюта и тепла. Это хутор Хмарище. Именно здесь автор знакомит читателя с главными героями произведения, выводит их за пределы этого Дома, в мир «чужой», опасный, где они переживают все перипетии событий, испытаний, и возвращает обратно, утверждая тем самым основополагающую роль для украинцев родового бытия. Хутор Череваня — идеал такого жизненного пространства, который символизирует гармонию человека и природы, способствующей его духовному самосовершенствованию и душевному спокойствию: «А то Хмарище было окрыто рощами, действительно как облаками. Кругом обняла его река с зелеными плавами и камышами. Через реку шла к воротам плотина» [10, с. 6—7]. По мнению О. Вертия, такие описания в творчестве писателя выступают не простыми «этнографическими зарисовками, не копиями оригиналов, а художественным обобщением, ярким свидетельством соответствующего уклада и образа жизни, выражением эстетических и морально-этических идеалов и психологии в частности» [2, с. 49]. Такая гармония для души является своеобразным Храмом. Можно, наверное, говорить, что идею Хутора как Дома-Храма («Хуторская философия») П. Кулиш подтвердил собственным примером, уединившись в конце жизни для духовного и интеллектуального труда на хуторе Мотроновка.

Не менее идеальным изображено в произведении и внутреннее обустройство Дома: «Светлица в Череваня была такая же, как и теперь бывает у которого зажиточного казака... Сволок хороший, дубовый, искусственно изрублен...» [10, с. 18] Очевидно, сволок (основная несущая балка, которая соединяет стены и на которой держится крыша) в данном случае символизирует крепкие устои патриархальной семьи, рода. Идея сакрального Дома, как семейного очага, дополнена в романе описанием пекарни, где пекут хлеб — символ не только достатка, но и самой жизни, продолжения рода: «Только же Петру, Шрамовому сыну показалось лучше в пекарне, хотя там не было ни сабель, ни сайгайдаков, а только сами цветки да душистые зелья за образами да за сволоком, а на столе лежал ясный да высокий хлеб. Да Леся же всё скрашивала собой так, что уже действительно следовало бы сказать: «В доме у неё, как в венчике, хлеб выпеченный, как солнце, сама сидит, как цветочек» [10, с. 18]. Фольклорные метафорические сравнения здесь рефлексируют к идиллии, которую можно передать семантическим рядом «Семья — Дом — Достаток». Жанр идиллии в целом присущ творчеству П. Кулиша с его «хуторской философией». Можно вспомнить попутно хотя бы его рассказ «Орыся», жанровую специфику которого он сам определяет как идиллию. Такой же идиллией патриархальной семьи завершается и роман, определяя тем самым приоритет экзистенции «Дом — Семья» для украинской культурной традиции: «Пётр и остался у Череваня, как в своей семье. Черевань ему стал теперь за отца, а Череваниха за мать. Стали жить вместе любезно да приветливо» [10, с. 153]. Если сравнить, например, линию полковника Шрама, то для него основным домом была Украина (второе, более широкое значение топоса «Дом»), а не Хутор. Он не вписывается в схему чисто семейной идиллии, а в целом по Украине к идиллии или хотя бы к осуществлению его намерений было еще далеко. Поэтому он погибает, а его сын Пётр предпочитает семейный очаг. Такая трактовка «Дома» полностью соответствует определению О. С. Кирилюка, который пишет: «“Дом” в системе символически-экзистенциальных измерений бытия человека в мире концентрирует в себе всё многообразие значений, связанных с семейной жизнью, супружеской любовью, любовью родителей к детям и детей к родителям, совместным трудом и жизнью во всех её обыденных и праздничных проявлениях за стенами, хранящими семейное тепло и спокойствие» [8, с. 29]. Это своеобразный модус, который утверждает устойчивость национального или «здесь-бытия» народа. Отмечая преимущество «Дома», стоит все же напомнить, что хронотоп казачества достаточно весомо апеллирует и к локусам «Поле» и «Храм», которые также достоверно отображенным в произведении П. Кулиша. Поэтому очертим вкратце семантические границы этих ментальных символов.

С. Крымский отмечает, что «образ Поля — это не обязательно степь (он может покрывать представления и о лесе, и о горах), но это, как правило, жизненный топос, поле жизни, источник богатства и ноосферной мечты украинца. Образ Поля связан с архетипом земли. А украинская земля — не только почва, но и родной край, родительский социальный ареал» [9]. Такое понимание Поля как ограниченного и всё еще собственного пространства является для украинца очень близким. Поле здесь выступает будто периферией Дома. Но, по определению Е. Бильченко, существует и антипод упорядоченности, устойчивости «Дома» — это мир чужой, «Дикое поле» или «Степь» [1, с. 86]. В его смыслах опять же можно проследить несколько векторов. С одной стороны Степь — это свободная, «ничейная» земля, которая может стать и собственным Полем. С. Крымский по этому поводу отмечает, что «освоение степи, превращение её в поле было исторической миссией украинского народа, охарактеризованной феноменом казацкого хутора как лично отвоёванной у степного хаоса земли» [9]. Именно такой Землей, которая граничит с «Диким полем», в «Чёрной раде» П. Кулиша выступает хутор Хмарище. Поэтому и устройство хутора в степи имеет вид укрепленной мини-крепости: «А ворота в Череваня не простые, а державские. Вместо ушул — бревенчатая башня под гонтовым щитом, и под башню уже дубовые ворота, густо от верха до низа цвяхованные. Бывало тогда, в ту старину, такое, что и днем и ночью надейся плохого гостя — татарина или ляха. Так над воротами в башне было и окошко, чтобы рассмотреть сначала, впускать гостя в дом, или нет. Над щитом — остроконечный гребень из дубовых свай, а округ хутора — годный вал» [10, с. 7]. Ворота, ограждения, вал, кроме утилитарного, здесь несут еще и символическую нагрузку, трансформированную из фольклорной традиции, — это лиминальная зона, зона перехода, границы между мирами: «этим» и «тем», «своим» и «чужим».

Интегративный локус «Дикое поле» с одной стороны олицетворяет в себе семантику опасности, враждебности, которую приносят орды кочевников-завоевателей, с другой (как производная от культуры кочевых этносов) — это символ воли, свободы. Попадая в творческое и энергетически мощное поле славянской оседлой культуры, этот «культурный ген» на Украине дает такое синкретическое явление, как казачество («казак» — свободный) с центром («Домом») в Запорожье, где, как указано в романе П. Кулиша, «... всякий равный. Нет там ни господ, ни мужиков, ни богатых, ни бедных» [6, с. 73]. Иными словами, Запорожье — это «казацкая вольница», которая видит своей миссией охрану «Дома-Семьи» от внешних врагов, которые приходят с «Дикого поля», мира чужого.

Далеко не моносемантическим вектором обозначен в «Чёрной раде» и локус «Храм». Прежде всего это, конечно, центр святости, дом Господний. Неоднократно на страницах романа изображаются величественные киевские церкви: «Кто бы имел такое слово пышное да красное, чтобы так, как на картине, описать тот монастырь Печерский? Чтобы кто и не был сроду в Киеве, так чтобы и тот, читая, будто видел своими глазами те каменные ограды, ту высоченную колокольню, те церкви под золотом и под скульптурой» [10, с. 39]. Сила Храма — в вере, а вера в те времена у народа была крепкая, поэтому, как наблюдаем за сюжетом, никакие семейные или государственные дела не совершаются без благословения Божьего. Мало того, казаки хорошо знают Священное Писание и пользуются им в повседневной жизни. Поэтому обращение хоть мысленно, или вслух, в разговоре к Библии для казака в путешествии равносильна была посещению Храма. На этом смысловом уровне можно проследить точки пересечения локусов «Поле» и «Храм». Так как триада «Дом — Поле — Храм» является символически взаимопроникающим единством, то и на страницах романа П. Кулиша можно заметить это «прорастание» одного локуса в другой как в утилитарно-бытовом, так и в духовно-символическом плане. Уже даже сама обстановка дома на хуторе Череваня сочетает в себе идеи Дома-Вотчины, Собора-Храма и Поля-Степи (описания светлицы и кухни как Дома были приведены выше). Элементами Храма в этом доме была прежде всего «божница с шитым рушником округ» в горнице и «образы» в пекарне [10, с. 18]. Поле же даёт о себе знать в этом уютном жилье совсем другими вещами: «Одно только чудо было в Череваня такое, что уже сейчас нигде не увидишь. Кругом стен полки, а на тех полках серебряные, золотые и хрустальные кубки, кружки, бутылки, подносы и всякая посуда, что на войне добыто». Принадлежали они когда-то «кастелянам» и «старостам», которые «легли головой в поле, а их кубки стоят у казака в комнате. Ещё же на стенах висят и их сабли, пищали под серебром, старинные сагайдаки, татарские, шитые золотом ронды, немецкие гаркебузы, стальные рубашки, шапки-сисюрки...» [10, с. 18].

На несколько другом уровне пересечение этих трёх субстанций прослеживается в казацком обычае «прощания с миром», где «мир» — это воля, людность, Запорожье — «Поле». Оставляя его, казак переходит лиминальную зону (ворота) и оказывается в Храме (монастыре), который становится его домом и для тела, и для души: «Отворяются ворота, он войдет туда, а всё общество и вся суета мирская, с музыкантами и скоками, и сладкими медами, останется за воротами. А он, скоро вошёл, сейчас же пояс из себя и отдаёт в церковь, жупаны кармазинные с себя, а наденет волосяную рубашку, да и начал спасаться» [10, с. 35].

Вместе с тем, в романе П. Кулиша использовано ещё и метафорическое значение Храма. Это идея «Храма души», что, кроме глубокой веры в Бога, включает порядочность, честность, рыцарскую честь, верность, нравственную чистоту, благородство и т. п. Перед такими ценностями блекнут все богатства, зажиточность, слава. Соединившись, идеи «Храма Божьего» и «Храма души» дают понимание истинных жизненных ценностей и приоритетов. Интересным в этом плане является эпизод, где описаны события, когда полковник Шрам, «выстояв службу» в Печерском монастыре, проходит между надгробиями и на одном, пышном, читает золотыми буквами высеченные слова: «Многою сиял я златостию, властию и доблестью, а как умер, так с нищим стариком сравнялся и за широкие свои поля семь ступней земли взял. Не удивляйся тому, читатель, ибо тебе то же будет: неравными на свет рождаемся, а равными умираем!» [10, c. 40] Задумавшись, герой резюмирует для себя, что «всякое богатство, всякая слава — все оно суета сует: и сабля, и булава с бунчуком, и горностаевая кирея падут когда-то рядом с мёртвыми костями», а затем, «думая так, вынул из-за пазухи чистозлотый “обушок”, что отбил когда-то на войне в лядского господина или в недоляшка, да и повесил на ризе в Богоматери» [10, с. 40].

Заботясь о «Храме души», кобзари казакам на Запорожье распевают «рыцарских песен», «чтобы русская душа и за трапезой росла вверх» [10, с. 104].

Концепт «Дом — Поле — Храм» очень чётко прослеживается в романе «Чёрная рада» и на уровне образной системы. Каждый символический смысловой локус представлен в романе определенным мегаобразом.

Представителем Дома выступает Черевань. Хотя за плечами у него казацкая слава, во время изображённого в романе периода на «чёрную раду» (Поле), т. е. за пределы Дома, он попадает только из-за глубокого уважения к Шраму, и участия никакого в событиях фактически не принимает, думая лишь о том, как остаться живым и быстрее добраться в своё уютное Хмарище.

Стихию Поля представляет Кирилл Тур, для которого «хата, печь, подушки», т. е. Дом — не привлекательны, «а казаку поле не поле, море не море, чтобы найти судьбу. Казацкая доля в Бога на коленях. Туда и стремится наша душа, если хочешь знать ... » [10, с. 88], — отвечает он Петру Шрамченку, когда тот видит, как убивается за ним мать и сестра. Этим убеждениям казацкий «характерник» остается верен до конца, махнув с собратом на Чёрную Гору, которая также символизирует Поле.

Сквозную идею Храма олицетворяет собой в произведении божий человек. У него даже имени нет. Он выступает посредником между Богом и людьми. Человек-Храм, человек как идеал мудрости, святости: «Тёмный он был на глаза, а ходил без поводыря; в заплатанной свитке и без сапог, а денег носил полные карманы», ими «выкупал невольников из неволи. Ещё же к тому знал лечить всякие хвори и заказывать всякие раны. Может, он помогал своими молитвами над больным, а может, и своими песнями ... Поет песню, от сердца голосит и до слёз доводит, а сам подведёт вверх глаза, будто видит такое, чего зрячий никогда не увидит» [10, с. 12]. Именно в этом образе автором ниболее чётко воплощена идея кордоцентризма, или философия сердца («от сердца голосит»). Слепой кобзарь в романе напоминает Перебендю Т. Шевченко, анализируя образ которого П. Иванишин отмечает, что «слепой кобзарь-мудрец видит герменевтически, изведывая истину сущего» [7, с. 43]. Для него Храм — это Бог и правда, и человеческая душа — тоже Храм. Поэтому и останавливает он сетования на судьбу Петра, который тоскует по казненным отцу и гетмане Сомко, и мир ему кажется несправедливым: «Гетманство, богатство или верх над врагом? Дети только гоняются за такими игрушками, а кто хоть раз заглянул через край света, тот другого блага желает... Нет, говоришь, награды! За что награды? За то, что у меня душа лучше от моих ближних? А это разве малая милость Господня? Малая милость, что моя душа смеет и может такое, что другому и не приснится?.. Другой ещё скажет, что такой человек, как твой отец, угоняют за славой! Химера! Славы надо миру, а не тому, кто славен. Мир пусть учится добру, слушая, как отдавали жизнь за человеческое благо, а славному слава у Бога» [10, с. 153]

Персонажем «междулокусным» в системе «Дом — Поле — Храм» в романе выступает полковник Шрам. Своими действиями и своей жизнью он соответствует всем векторам указанного концепта, будто связывая его в смысловое целое. Он является представителем Дома-Семьи, имея семью, детей, дом, и Дома-Украины, ради которого жертвует всем, даже жизнью: «Когда надо спасать Украину, безразличны мне и года, и раны. Обновится яко орля юность моя. На коня!..» [10, с. 112] Шрам представляет и Храм, потому что есть «паволоцким попом», с благоговением поклоняется киевским церквям, хорошо знает Священное Писание, слывёт человеком мудрым, бескомпромиссным, не обременённым распрями. Но он одновременно является и представителем Поля, казачества, потому что ни «Дом», ни «Храм» не удержали его, когда в Украине появилась смута; он имеет чин полковника, и казаки, да и простой народ уважают его. Рядом с ним гетмана Сомко, по выражению П. Иванишина, можно назвать «архетипным идеалом казацкого рыцарского присутствия» [7, с. 120]. Созвучно с ним А. Вертий в исследовании «Пантелеймон Кулиш и народное творчество», проводя параллель с народнопоэтическим представлением о гетмане, пишет, что в образе гетмана Сомко угадываются уснопоэтичные черты Морозенко, Сагайдачного, Наливайко и других. Автор акцентирует на том, что именно через их образы П. Кулиш «трансформирует идею преемственности казачьих традиций, а затем и национального характера, сложившегося на их основе» [4, с. 65].

Итак, можно отметить, что романтизм как литературное направление актуализировал в первой половине XIX века широкое обращение к народной основе, фольклору вообще. Становление и стремительное развитие украинской и русской фольклористики как научной гуманитарной отрасли дало мощный толчёк и развитие в несколько новом направлении литературного нарратива, вершиной которого в украинской литературе того времени можно считать исторический роман П. Кулиша «Чёрная рада». Более глубоко, с новой точки зрения отследить стилистически-эстетические особенности фольклоризма этого произведения помог межотраслевой концепт С. Крымского «Дом — Поле — Храм», который может считаться универсальной моделью для анализа архетипических проявлений национального бытия, что чрезвычайно широко отражено в этом произведении. Эти символические смысловые локусы сформировали исторический и реалистически-народный базис романа. Именно все вышеперечисленные факторы, будучи переплавленными в силовом поле индивидуального стиля и таланта писателя, продемонстрировали один из высших образцов проявления фольклоризма в литературной прозе первой половины XIX века.

Список литературы:

1. Більченко Є.В. Мотив чужого у формуванні етнокультурної ідентичності українців // Вісник Чернігівського державного університету. Випуск 75. Серія «Філософські науки». Другі Кулішеві читання з філософії етнокультури. — Чернігів, 2010. — С. 3—9.
2. Вертій О. Народна поетична творчість і національно-культурне відродження України (Місце українського фольклору в культурологічній концепції Пантелеймона Куліша) // Народна творчість та етнографія. — 1994. — № 4. — С. 47—57.
3. Вертій О. Народні джерела національної самобутності української української літератури 70-80-х років ХІХ століття: Монографія. — Суми:Собор, 2005. — 486 с .
4. Вертій О. Пантелеймон Куліш і народна творчість. Статті та дослідження. — Тернопіль: Підручники і посібники, 1998. — 120 с.
5. Гарасим Я. Нариси до історії української фольклористики: Навчальний посібник. — К.: Знання, 2009. — 301 с.
6. Гарасим Я. Національна самобутність естетики українського пісенного фольклору. — НВФ «Українські технології», 2010. — 376 с.
7. Іванишин П. Національний спосіб розуміння в поезії Т. Шевченка, Є. Маланюка, Л. Костенко. Монографія. — К.:Академвидав, 2008. — 392 с.
8. Кирилюк О.С. Універсально-культурні структури міфологічних підвалин масової політичної свідомості // Універсальні виміри культури. — Одеса, 2000. — С. 27—38.
9. Кримський С. Архетипи української ментальності // Проблеми теорії ментальності / Відповід. редактор М.В. Попович. — К.: Наукова думка, 2006. — С. 273—301.
10. Куліш П. Чорна рада // Твори: У 2-х т.. — К.: Дніпро, 1989. — С. 6—153.
11. Личковах В.А. Філософія етнокультури як новітній напрям народознавства // Вісник Чернігівського державного університету. Випуск 75. Серія «Філософські науки». Другі Кулішеві читання з філософії етнокультури. — Чернігів, 2010. — С. 3—9.
12. П’ятаченко С. Елементи регіональної етнокультури в ранній романтичній прозі Пантелеймона Куліша // Народна творчість та етнографія. — 2012. — № 1. — С. 38—42.
13. Українська фольклористика. Словник-довідник / Укладання і загальна редакція Михайла Чорнопиского. — Тернопіль: Підручники і посібники, 2008. — 448 с.